Миа шла по промокшему от дождя тротуару, медленно, неспешно скользя в своих туфлях за семьдесят пять долларов, оставляя следы на мокром цементе. Она устала, но если двигаться не спеша, то можно было сохранить остатки достоинства и грации. На платье было наброшено достаточно длинное пальто, под стать им был и зонтик цвета темной поздней ночи, они позволяли ей оставаться сухой, а дождливо было ровно настолько, что можно было не надевать очки от солнца, чтобы защитить ее светлые, практически белесые, глаза.
Изящно вскинув голову, она отбросила короткие черные волосы, подстриженные так коротко, как она любила. Движения транспорта почти не было, однако, ей не хотелось, чтобы ее обрызгали, поэтому она переместилась поближе к зданиям, которые шли вдоль улицы. Бумажный пакет из бакалейной лавки был нетяжел, однако, у ее дочери были потребности. Это была не обычная усталость, которую повлекла за собой новорожденная малышка. Холли была первой банши в Цинциннати за более чем сорок лет, и если Миа не обеспечивала ей эмоции от окружающих, то малышка питалась от нее. Конечно же, с отцом Холли было не тягаться. Не сейчас, в любом случае.
Нахмурившись, Миа отбросила волосы с глаз, и задалась вопросом, было ли хорошей идей завести ребенка. Но когда Ремус-психопат, убийца и нежный любовник, довольно неумело пытался ее изнасиловать, желание использовать его гнев и безумие для зачатия ребенка было очень велико в ней тогда. Усмешка исказила изящный рот Мии. Ремус быстро осознал разницу между своим бессмысленным гневом и ее реальным голодом, став гибким и нежным. Достойно уважения. Идеальный муж, образцовый отец.
И при мысли о Холли, счастливой, любознательной Холли, такой прелестной и мягкой, которая была отражением матери в молодости, лепечущей что-то, сидя на коленях мамы и купающейся в любви к ней, Миа знала, что у нее нет другого выхода. Она сделает все что угодно ради дочери. Так же, как ее мать сделала для нее.
Мягкий свист проезжавшей мимо машины, заставил Мию поднять голову, и она ослепла на секунду от тяжелых капель дождя, осевших на ее ресницах, несмотря на зонт. Было прохладно и сыро, и она устала. Заметив сухой столик снаружи кафе, она замедлилась, смахнула рукой мусор с железного стула одним движением, прежде чем сесть на него с пакетом продуктов на коленях. А потом понадеялась, что пальто сохранит ее сухой. Тент тоже сдерживал дождь, и она закрыла зонтик. Она была похожа на обычную прохожую, которая ждет такси, которое никогда не приедет.
Люди проходили мимо, и постепенно ее пульс замедлился, и усталость стала убывать по мере того как она высасывала эмоции из пешеходов, принимая вспышки чувств как вода обволакивает камень в потоке. Все, что закон позволял теперь – это пассивное потягивание эмоций. Если бы она ела слишком много, люди могли бы заметить.
Миа выпрямилась, когда пара стала спорить, должны ли они взять такси, чувство прокатилось по ней, как солнечный луч. Практически она поднялась, чтобы идти в ногу позади них, задержаться и впитать его, но она не сделала так, и тепло исчезло, когда пара пошла дальше.
Можно было подумать, что у хищника, существующего на эмоциях, могла бы быть легкая жизнь, живя в городе с населением, которое измерялось в сотнях тысяч, но так как человечество узнало, что банши не были вымыслом и жили среди них, люди вооружились знаниями, и количество банши сокращалось.
Образ загадочной плачущей женщины, предсказывающей смерть, уступил место реальному искусному хищнику: хищнику, который мог питаться спорами сотрудников, начинающихся с осторожного слова или двух; который мог глотать энергию человека, высвобождающуюся и угасающую, доводя человека до смерти; но сейчас едва способный выжить на поглощении тех эмоций, которые разрешил закон.
Как в большинстве сказок, в мифе про слезы банши было зерно истины. Созданные, чтобы служить проводником эмоций, они позволяют банши питаться с безопасного расстояния или просто хранить эмоцию для более позднего потребления. Хотя банши были хищниками, процветающими на смерти, в тоже время они были хрупкими. Во многом как гремучая змея они впрыскивали свой яд, затем расслаблялись, питаясь в безопасности, в то время как другие воевали, любили или убивали друг друга. Тексты по психологии назвали их Психическими Вампирами, к этому определения Миа не могла придраться.
Ее подсознание вело ее вниз по этой улице по определенной причине, и когда она теребила руками заляпанную монетку на изодранном фиолетовом шнурке, намотанном вокруг ее шеи, ее взгляд уперся в жилой дом напротив, возвышающийся в туманном дожде до самого последнего этажа. Горел золотой свет в послеполуденном туманном дожде. Том был там. Но Том всегда был. Он слишком устал, чтобы идти на работу. Не так, когда она встретилась с ним в первый раз.
Нервничая, Миа крутила обручальное кольцо на пальце. Его ей дал не Том. Том не мог дать Мие даже красивую дочь. А Ремус дал. В нем было так много первобытного гнева, что она, возможно, могла использовала его, чтобы создать двух детей. Но Ремус больше не мог давать Холли эмоции, в которых она нуждалась.
Глядя в окно, залитое дождем, Миа колебалась. Ей приходилось быть очень осторожной, чтобы не вредить кому-нибудь постоянно. Были старые способы, чтобы разыскать ее, и новые, мучительные методы, чтобы наказать вид, который жил на эмоциях другого вида. Миа была хорошей девочкой, и теперь у нее была дочь, чтобы все хорошенько обдумать.
«Мне не следует этого делать» , – беспокойно подумала Миа. – «Слишком рано. Кто-то может увидеть меня. Кто-то может запомнить, что я была здесь».
Но она устала, и воспоминание о Томе, обнимающем ее, наполняющем ее силой своей любви, было слишком сильным притяжением. Он любил ее. Он любил ее, даже зная, что она была причиной того, почему он был болен. Он любил ее, зная, что она – банши, и она не может удержаться от поглощения его эмоций и его силы. Она должна была почувствовать его руки вокруг нее, хоть на мгновение.
Мягкий трепет предвкушения покалывал кожу, Миа выпрямилась, передвинула свой пакет с продуктами на бедре и пошла. Не утруждая себя зонтиком, она пересекла улицу и с ложной уверенностью зашагала к автоматической общей двери, опустив голову, не глядя ни направо, ни налево, молясь, чтобы никто не заметил ее.
Страх – тусклая замена силы, она потянула стеклянную дверь и скользнула внутрь. В небольшом пространстве, где были почтовые ящики, она подняла подбородок и провела рукой по влажным волосам, чувствуя себя теперь более уверенной, когда она ушла с улицы и с такого количества потенциальных глаз. Блестящий фасад почтовых ящиков отражал расплывчатое изображение: темные волосы, бледная кожа и почти черное пальто.
Оставив зонтик в углу, она поднялась по лестнице, чтобы камеры в лифте не получили ее хорошее изображение. Открытая лестница занимала середину здания, на ней не было камер, и любой, кто посмотрит сюда, заметит только обычную миниатюрную женщину с сумкой из магазина, продрогшую от дождя. Беспокойство, что кто-то мог увидеть ее, улетучилось, и ее темп ускорился, набирая силу вместо усталости, когда она поднималась.
Вокруг нее был поток жизни, скользящий под дверями и в коридор как аромат выпекаемого хлеба или чьего-то слишком сильного одеколона. Он вертелся в водовороте у ее ног и стекал по лестнице, она пробиралась через него как прибой, который в состоянии видеть энергию людей, живущих за потрескавшимися дверями: растущий гнев здесь, и разочарование там. Ее темп замедлился, чтобы взять более мягкие, трудно доступные эмоции любви – простой шепот, томления за дверью, как духи.
Она сделала паузу, симулируя усталость у двери, за которой звучали мягкие звуки музыки и смеха, приглушенные тишиной. Любовь и желание несли самое опрометчивое количество энергии, но их было трудно найти, не потому что они были недостаточны, а потому что люди направляли эмоции определенному человеку, держа чувства близко к себе, как будто зная, насколько сильны они были. Любовь редко оттягивалась из ауры человека, если она не текла в другого. Не как дикая горечь гнева, которую люди выбрасывали от себя как мусор, которым это и было.
Миа закрыла глаза, проглатывая окружающую любовь пары, которая находилась в холле и возилась с ключами. Это было только несколько часов назад, и хотя это поддержало ее, оно причиняло боль. Это было слишком долго, так как она чувствовала полное, неэкранированное тепло чужой ауры. Она устала наполнять себя мусором и украденными пучками любви.
С внезапным решением она сняла свое кольцо, засунула его в карман и виновато похлопала его, чтобы убедиться, что оно не оттопыривает пальто. Высоко подняв голову, она продолжила идти и шла так вплоть до того, как она достигла верхнего этажа.
Дверь Тома была без всяких украшений, ее пульс быстро бился от напряженности, она мягко постучала, надеясь, что он слышал. Она не хотела, чтобы соседи слышали, как она стучала. Том обещал ей, что никому не скажет, что он знал банши, боясь, что они будут видеть, что он влюблен, и убеждать его никогда не видеться с ней снова. Она не должна была так скоро сюда приходить, но воспоминание о его любви походило на аромат цветов, непреодолимый и просящийся, чтобы его вдохнули.
Дверь быстро открылась, что заставило ее отступить на шаг назад, и она уставилась на Тома, она широко распахнула глаза и задержала дыхание. Он хорошо выглядел. Лучше, чем в прошлый раз, когда она видела его, линии усталости только слегка коснулись его лица, выглядящего на тридцать. Он был высоким, когда-то у него было красивое, энергичное, если не сказать, изящное, тело, но начиная с их встречи в продуктовом магазине год назад, почти все мышцы ушли, он выглядел так, будто он поправляется после изнурительной болезни. Его короткие каштановые волосы были чистыми, но не уложенными после душа, и он был одет в джинсы и удобную фланелевую рубашку.
Увидев ее, он улыбнулся, удовольствие прошло по его длинному, немного усталому лицу. Его кожа была бледна от недостатка солнца, а мышцы потеряли тонус месяцы назад. Его пальцы, достаточно длинные, что облегчало ему владение музыкальным инструментом, выглядели худыми, когда он протянул руку обнять ее.
Миа почувствовала, что его руки обхватили ее и чуть-чуть отодвинулась. Вдыхая его первоначальный восторг, она поняла, что пришла слишком рано. Она не должна быть здесь, даже если она тоскует по нему. Кто-то, возможно, видел ее, и он полностью не оправился от ее последнего визита. Но она так устала, и даже пучок его любви возобновит ее.
– Я видел тебя на тротуаре, – сказал Том, когда почувствовал ее напряженные плечи, и он убрал руки. – Я рад, что ты пришла. Мне было так одиноко здесь. Заходи. Просто на мгновение.
Все чувства обострились до предела, и она шагнула в его квартиру, с виноватой быстротой.
– Я не могу остаться, – сказала она, и голос ее был высоким. – Том, я обещала, что только зайду и скажу «привет», а затем я должна идти.
Ее голос звучал фанатично даже для себя самой, и она прикусила нижнюю губу, желая, чтобы все было иначе. Щелчок закрывающейся двери смешался с нежным звуком разговоров по радио. Тепло его квартиры впитывалось в нее, и она чувствовала себя расслабленной от эмоций, пропитавших воздух в квартире. Он практиковался в музыке, что всегда наполняло его комнаты жизнью. Это было то, что привлекло ее к нему в первую очередь, когда он прошел мимо винограда, распыляя радость, как огоньки симфонии, которую он напевал. Медленно ее челюсти раздались, и беспокойство и чувство вины соскользнули в ничто. Она не могла себе помочь. Она была тем, кем была.
– Давай, я возьму, – сказал он, потянувшись к ее пакету, и она отпустила его, беззвучно следуя за Томом через небольшой зал на кухню, когда она расстегивала свое пальто. Кухня переходила в гостиную, где Том обычно теперь играл, когда он уставал настолько, чтобы ехать в зал университета. В конце коридора была единственная спальня и ванна. Все было опрятно и чисто, сделано в успокаивающих тонами коричневого и серо-коричневого цвета. Обстановка была простой и явно мужской, Миа любила контраст его квартиры и своего собственного дома, наполненного в основном цветным беспорядком и неопрятной жизнью новорожденного.