Письмо графа де Сен-Жермена к Мадлен де Монталье.
«Сассвер-парк, Лозанна, Швейцария.
3 ноября 1889 года
Монбюсси,
Шалон-сю-Марн,
Франция.
Дорогая Мадлен!
Пишу ваше имя, а душу щемит: мне хочется быть рядом с вами. Пусть хоть серьги, которые доставят с этим письмом, напомнят вам о неизменности моих чувств.
Вы пишете, что оскорблены решением Поля жениться на шведке и что теперь ваше единственное желание — отомстить за боль, причиненную вам. Нет, Мадлен, нет. Поверьте, это не выход. Учитесь на моих ошибках — простите их. Не каждому дано испытать ту любовь, что горит в нас обоих. Век людской короток, нам же отпущена вечность. Когда-то, еще до того, как мы стали близки, вы тоже ведь сокрушались о скоротечности жизни. А теперь что для вас десятилетие? И что оно значит для Поля? Вспомните, моя милая, наши объятия привлекательны в основном для людей обездоленных или в чем-либо ущемленных. Я не циничен, мне ведь потребовались четыре тысячелетия, чтобы, вас отыскать, чем я несказанно счастлив, несмотря на то, что теперь наша страсть не имеет возможности чувственно разрешиться. Оставьте Поля его шведке, пусть себе верит, что вампиры — миф, которым пугают детей и читателей Гофмана и Полидори.
Да, думаю, с вашей стороны будет разумно на время уехать из Монбюсси. Экспедиция в Вавилон — прекрасный к тому повод. Вы правы, сожалея о нынешней практике проведения археологических изысканий. Люди так озабочены поисками одних диковин, что в спешке затаптывают другие. Однако ваше самое больше богатство — время, и вы скоро это поймете. Когда вернетесь во Францию под видом собственной племянницы или внучки и ощутите себя некой константой в калейдоскопе происходящих вокруг перемен.
Пора бы и мне отправиться в путешествие: здесь я провел почти пятнадцать годков. Поживу для начала в английском имении, но, думаю, не задержусь там надолго. Париж, Лозанна, Мадрид мною также изучены, иное дело — Стокгольм, Варшава, Санкт-Петербург. Я дам вам знать, где осяду, а вы, в свою очередь, обещайте хотя бы изредка сообщать мне о состоянии своих дел.
Не предавайтесь унынию, дорогая. Любовь, нам дарованная в столь странной форме, не мука, а светоч, озаряющий всю нашу жизнь. Жизнь, Мадлен, вопреки проискам смерти. Поверьте в это, как и в то, что я люблю вас и буду любить до тех пор, покуда живу.
Сен-Жермен
(печать в виде солнечного затмения)».
ПАУК В ЗЕРКАЛЕ Эдвардианская история
— С этим зеркалом и впрямь кое-что связано. Мне приятно, что вы обратили на него внимание, — сказал владелец имения Бриаркопс мужчинам, собравшимся в дубовой гостиной. Он потянулся, чтобы налить портвейна себе, и жестом предложил остальным сделать то же. — Чудесный напиток и… мой ровесник. Отец сам следил за укупоркой бочек, а он, ей-ей, был знаток.
Пятеро гостей с готовностью приняли предложение, шестой отказался, отвесив хозяину церемонный поклон.
— Оставьте условности, — сказал тот, беззаботно взмахнув длинной худой ладонью. Он повозился в своем кресле, укладывая ноги на тяжелую — времен Тюдоров — скамью, потом медленно раскурил сигару, наслаждаясь ее вкусом и нетерпением окружающих.
— Ближе к теме, Уиттенфильд, ближе к теме, — промямлил округлый джентльмен с пятнистыми бакенбардами и примолк.
Чарльз Уиттенфильд, девятый граф Копсхоу, выпустил облачко табачного дыма, смешанного с парами портвейна, и задумчиво посмотрел на небольшое тусклое зеркало в витиеватой барочной раме из серебра.
— История и впрямь интересная, — заговорил он снова, обращаясь скорее к себе, чем к гостям. Потом взгляд его обратился к тощему хмуроватому щеголю, сосредоточенно крутившему свой бокал вокруг пламени толстой свечи. — Доминик, вы же помните тетушку моей матери, Серену?
— Я помню всех наших родственниц с этой стороны, — самодовольно объявил Доминик. — Удивительные создания! О многих из них моя матушка, например, и говорить не хочет — ей они кажутся нереспектабельными. Так что же с того? Ведь респектабельность — сплошное занудство!
— Да… там все леди, как на подбор, с огоньком, и я всегда этому изумлялся. Они оживляли семью, чего никак нельзя сказать об их муженьках. Нет среди них ни пиратов, ни искателей приключений. И надо же — эти простые, крепкие, зажиточные селяне отчего-то тянулись к сумасбродным девицам. — Граф скорбно вздохнул. — Такова, Доминик, была и старушка Серена…
Доминик кивнул с подчеркнутым неодобрением, маскировавшим своеобразную гордость:
— Я не встречал женщины, которой ее имя подходило бы меньше.[1] Да, джентльмены, избранницами целой плеяды мужчин в нашем роду, как верно подметил кузен Чарльз, становились женщины… неподходящего толка. Серена происходила из гугенотской семьи, — прибавил он важно, словно это что-нибудь объясняло.
— О да, и эта вот гугенотка всем доставляла немало хлопот, — тихо рассмеялся хозяин. — В последний раз я видел ее скачущей на жеребце по Костволдсским холмам. Местные жители были просто скандализированы. Ей запретили участвовать в состязаниях, и она разозлилась, Заявила, что спорт для нее слишком пресен, и унеслась… в туманную даль.
— Уиттенфильд… — напомнил все тот же округлый гость.
— Ах, ну да, зеркало. — Граф с задумчивым видом приложился к портвейну. — Зеркало досталось нам от нее. Конечно, это наследство, фамильная ценность. — Он вновь замолчал, чтобы сделать новый глоток. — Говорят, оно венецианское, ему лет триста пятьдесят… или чуть меньше. Рама появилась позднее. Марсден, оценщик, решил, что она австрийской работы.
— Венгерской, — пробормотал шестой гость, но его никто не услышал.
— Ну вот… — Уиттенфильд рассудительно покивал, наполняя свой опустевший бокал живительной влагой. — Просто изумительное вино, — причмокнув, выдохнул он.
— Чарльз, вам надо было пойти в актеры, — строго сказал Доминик, усаживаясь поближе к камину.
— Ну хорошо, — капитулировал Уиттенфильд, — продолжаю. Я уже сказал вам, что само зеркало венецианское и что ему более трехсот лет. Марсден допускает, что самая ранняя дата его изготовления — примерно тысяча пятьсот семидесятый год, но это, я думаю, вряд ли. В любом случае мы можем быть уверены, что в тысяча шестьсот десятом году оно уже существовало, а год этот очень для нашей истории важен. Да-а… год одна тысяча шестьсот десятый… — Он откинулся в кресле, переложил поудобнее ноги и серьезнейшим тоном продолжил: — Не сомневаюсь, что тогдашняя жизнь Европы была гораздо более хаотичной, чем в наши благословенные времена…
— Это, — вставил полный гость, — вряд ли что объясняет.
— Твилфорд, ради Бога, не давайте ему повода опять отклониться от темы, — с негодованием прошептал Доминик.
— Как я сказал, — благодушно поморщился Чарльз, — европейцам тогда жилось тяжеленько. Во Франции убили Генриха Четвертого, наследником его стал девятилетний сынок. Вы знаете, во что он потом превратился. Король Яков выставил себя полным олухом, распустив парламент и арестовав Арабеллу Стюарт за брак с Уильямом Сеймуром. Одного из русских царей свергли, я уж не помню какого. Кажется, на его место прочили некоего прусского принца…
— Польского, — вежливо поправил шестой гость. — Свергли Василия Шуйского. Для того чтобы возвести на трон Владислава, сына Сигизмунда Третьего.
— Очень может быть, — согласился Уиттенфильд. — Испания и Голландия все еще грызлись между собой, германские протестантские княжества рвали на части соседи… Согласитесь, во всех этих фактах веселого мало. Тут-то как раз и случилось, что пра-пра-пра… в общем, трижды по три раза прабабка моей двоюродной бабки Серены оказалась…
— Чарльз, — запротестовал Твилфорд, — вы шутите? Девятижды прабабка!
— Нет конечно, — откликнулся удивленно Уиттенфильд. — Серена родилась в тысяча восемьсот семнадцатом году. Ее мать, Евгения, — в тысяча семьсот девяносто втором. Мать Евгении, Софья, — в тысяча семьсот семьдесят четвертом. Мать Софьи, Элизабет, появилась на свет в тысяча семьсот сорок втором, а ее мать, Кассандра, — в тысяча семьсот двадцать шестом. Мать Кассандры звали Амелия Джоанна, и она родилась не то в тысяча семьсот четвертом, не то в тысяча семьсот пятом году, более точная дата нам не известна. Тогда реки Англии выходили из берегов, потом людей стала трепать лихорадка — короче, новорожденных регистрировали не очень-то скрупулезно. Мать Амелии Джоанны, Маргарет, родилась в тысяча шестьсот восемьдесят восьмом году, а ее мать, Софрония, — в тысяча шестьсот шестьдесят четвертом.
— Как раз подоспела к лондонской чуме и пожару, — изрек Доминик.
— Да, и эти несчастья пощадили в семье лишь троих. Выжили только Софрония с братом Уильямом и их матушка, Хана. Ужасные, если вдуматься, времена! Впоследствии Уильям пережил четырех жен, что произвели на свет восемнадцать детей, Софрония родила шестерых, и даже Ханна, повторно выскочив замуж, сподобилась трижды разрешиться от бремени. Мать Ханны звали Лукрецией, она родилась в тысяча шестьсот двадцать девятом году. Ее мать, Сесилия, — в тысяча шестьсот седьмом году, но разговор пойдет о ее родительнице — Сабрине, каковая, в чем вы сами теперь убедились, и впрямь является девятой прабабкой моей двоюродной бабки Серены. — Рассказчик вновь усмехнулся. — Лукреция была не очень-то счастлива. Девчонку тринадцати лет выдали за распутника, которому уже было за пятьдесят. В разных флигелях своего основного поместья он содержал двух любовниц, а сколько кишело там девок — никто и не помнит. Не удивительно, что характер бедняжки стал портиться, по поводу смерти одной из ее камеристок даже проводилось дознание. Выяснилось, что девушка умерла от побоев, однако судьей выступал сэр Эгмонт Харди, и он…
— Чарльз! — взорвался кузен.
Уиттенфильд кашлянул и возвел глаза к потолку.
— Вернемся к Сабрине. Хм-м… В тысяча шестьсот десятом году ей стукнуло двадцать, она состояла в браке с сэром Джеймсом Гросситером, армейским капитаном. Сесилии было тогда три года, а мальчику, Герберту, исполнился год. Не очень легко выносить на ваш суд дела давних лет, однако сэр Джеймс что-то там натворил, рассорился с собственным батюшкой и бежал на континент, что, учитывая времена, было полнейшей глупостью. Он попытался служить, но вновь оступился, его схватили и заточили в тюрьму, а Сабрина осталась одна с двумя детьми в чужой стране — без всякой помощи и поддержки.
— Ну, женщинам в таких обстоятельствах свойственно добывать себе пропитание лежа, — заметил один из гостей. — Стыдиться за давностью лет тут особенно нечего, как не о чем и толковать.
Уиттенфильд покачал головой.
— Большинство мужчин предпочитают разговорчивых шлюх, а Сабрина почти не знала французского и была все равно что немая. Да и дети путались под ногами. Несколько итальянских песенок, разученных в детстве, к ней никого не влекли. — Он допил вино и облизнул влажные губы. — Она совсем обезумела от горя, не зная, куда ей пойти.
— Вот они — женщины, — фыркнул презрительно кто-то.
— Вам кажется, что мужчина в такой ситуации смотрелся бы лучше? — спросил шестой гость, поворачиваясь на голос. Ему не ответили.
Чарльз между тем продолжал:
— Она продала все, что имела, и сумела снять на задворках Антверпена какую-то комнатушку. Мытье посуды в ближайшей таверне давало миску объедков и гроши, на которые можно было покупать овощи для малышей. Но жизнь все дорожала, и тех крох, что получала бедняжка, стало ей в конце концов не хватать.
— Какое это имеет отношение к зеркалу? — спросил Твилфорд намеренно резко.
— Я к нему и веду, — терпеливо ответил Уиттенфильд. — Если вы позволите мне это сделать.
— Не вижу, как мы могли бы вам помешать, — проворчал из угла пожилой господин, энергично тряхнув темной изогнутой трубкой.
— Я тоже, — добавил сосед помоложе.
— Эверард, прошу вас! — вскинулся Доминик.
Эверард потупил взгляд, но прибавил:
— Во всем нужна мера.
— Сделайте милость, лорд Чарльз, продолжайте, — попросил шестой гость, выделявшийся из компании (возможно, лишь потому, что не пил) особенной элегантностью одеяния. Его речь была правильной, но в ней угадывался акцент.
— Я и пытаюсь, — смиренно сказал Уиттенфильд. — Итак, моя дальняя прародственница Сабрина застряла в Антверпене, пребывая в жуткой нужде, потому что сэр Джеймс сидел в тюрьме, а ее семья от нее отказалась. Ослушнице не простили побега на континент, так что она не могла обратиться к родне за помощью; к тому же ничто на свете и не заставило бы ее это сделать. Конечно, родичи сэра Джеймса также от него отвернулись и нисколько не беспокоились ни о нем, ни о его семье. Сабрина умела играть на спинете, хорошо знала ботанику, как большинство благовоспитанных дам той поры, но это не приносило ей проку. Однако наша гордячка, должно быть, обладала незаурядной натурой, способной бороться с отчаянием и превратностями судьбы. Она решила во что бы то ни стало оставить детей при себе, иначе их пришлось бы отдать в какой-нибудь монастырский приют, а добрая дщерь англиканской церкви никак не могла допустить, чтобы ее беззащитные детки попали к католикам в лапы. — Он глубокомысленно покачал головой и скрестил ноги. — Вы знаете, мой дядюшка Джордж женился на католичке. Был жуткий скандал, сопровождавшийся массой самых мрачных прогнозов, но Клара оказалась разумнейшей женщиной и превосходной женой. Я вас уверяю, наши предубеждения против католиков мало что значат.
— Зеркало, Чарльз, зеркало, — пробормотал Твилфорд.
— Я помню о нем, — ответил молодой пэр с насмешливым раздражением. — У вас совсем нет терпения. — Он протянул бокал Эверарду, откупорившему очередную бутылку.
— Итак… — Освежившись вином, рассказчик заметно приободрился. — Надеюсь, я ясно обрисовал прискорбные обстоятельства. Муж в тюрьме, жене не к кому обратиться, ее детям, как и ей самой, грозит голодная смерть, она проживает в мансарде ветхого дома, который следовало снести еще до падения Плантагенетов. Ей нечего ожидать, кроме скорого погребения на кладбище для бедняков.
— Да-да, — перебил Доминик. — Очень трогательно. Но раз ее дочь впоследствии родила, значит, мы можем сделать вывод, что все обернулось неплохо. — Он потянулся было к вину, потом, передумав, плеснул себе бренди и раскурил сигару.
— Ну, Чарльз, что же случилось? — спросил Эверард. — Она поймала взгляд какого-нибудь путешествующего в свое удовольствие графа? Или вмешался кто-то другой?
— Не совсем так, — надулся Уиттенфильд. — В любом случае, путешествовал не англичанин.
— Какая разница? — фыркнул Доминик.
— Нет, это важно, — уперся рассказчик. — Новый герой истории был иностранцем. Он приехал в Антверпен из Гента и прикупил особняк неподалеку от нищенского жилища Сабрины.
— И подарил ей зеркало, чтобы она имела более полное представление о своем катастрофическом положении, — заключил иронически Эверард. — Похвально, конечно, но ничего занимательного в этой истории нет.
— Нет есть, — Уиттенфильд подался вперед. — Зеркала ей не дарили, она его получила за службу. — Он выдержал эффектную паузу, горделиво оглядывая гостей, и пыхнул сигарой. — Но это случилось позже. Позвольте мне вести рассказ так, как его следует вести в моем понимании. — Чарльз вновь затянулся сигарой и, помолчав, затянулся опять. — А с иностранцем ее свела кража.
— Интересно, — спросил Твилфорд, ни к кому конкретно не обращаясь, — что у нее можно было украсть?
— Вы не понимаете: украсть пыталась Сабрина.
Все рассмеялись, шестой гость натянуто улыбнулся, но ничего не сказал.
— Да, она решилась на кражу, чтобы купить своим детям немного еды. Вы должны понять: раньше ей ничего подобного делать не приходилось, ее страшила мысль о возможной каре, и все же голод в глазах ребятишек толкнул несчастную на отчаянный шаг. Ближе к вечеру она увидела, как иностранец заходит в свой дом, и вознамерилась подкараулить его в подворотне. Ей подумалось, что он, как чужак, не захочет обращаться к властям по поводу незначительной кражи. Чужаков, вы ведь знаете, недолюбливают везде.
Эверард покачал головой:
— Эге, а дельце-то малоприятное.
— Все лучше, чем умирать с голоду, — заметил шестой гость.
Мужчина с трубкой кашлянул;
— Но к чему это все, Уиттенфильд? Говорите.
— Лорд Грейвстон, не пытайтесь меня подгонять, — поморщился Уиттенфильд. — Так не пойдет. Наберитесь терпения.
— Тогда прекратите ходить кругами, — с явным неудовольствием ответил лорд Грейвстон. — А то утро стукнется к нам раньше, чем вы доберетесь до середины вашей дурацкой истории.
— Не вижу никакой добродетели в поспешности, я ведь пытаюсь раздвинуть завесы прошедшего, — пожал плечами Уиттенфильд. — Но раз вы настаиваете, я сделаю все, что в моих скромных силах…
— Ради всех святых в аду, Чарльз! — вскричал Доминик.
— Ну хорошо, — покорно вздохнул рассказчик. — Как я уже говорил, Сабрина решила подкараулить этого иностранца, чтобы добыть денег на еду и жилье. Она вышла на улицу ночью, содрогаясь от ужаса, но с твердым намерением осуществить свой план. В дверных проемах дремали бродяги, на углах маячили проститутки, однако весь этот сброд ее словно бы не замечал. Понимаете, она была англичанкой, их мир для нее был закрыт. Ночь стояла сырая, холодная, рваная шаль нисколько не грела. Подумайте, господа, разве не удивительно, что несчастная не повернула назад?
— Удивительно, что она вообще на это решилась, — тихо сказал Доминик.
— Вот-вот! — горячо воскликнул Уиттенфильд, и жидкость в его бокале опасно всколыхнулась. — Очень немногие женщины отважились бы на такое деяние, по крайней мере из тех, кого я знаю. Сабрина, однако, повела себя отнюдь не по-женски.
— Ну уж, — пробормотал шестой гость.
— Она добралась до нужного дома, укрылась в дверном проеме запертой булочной и стала ждать появления…
— Откуда вам это известно? — перебили его. — Откуда вы знаете и про булочную, и про рваную шаль?
— Я знаю, — ответствовал Уиттенфильд, слегка растягивая слова и посматривая на окружающих с видом легкого превосходства. — Потому что Сабрина вела дневник и он попал ко мне в руки. Там много страниц посвящено тем горестным для нее временам. А описание комнатки, где она ютилась с детьми, столь красочно, что одно воспоминание о нем способно вызвать чесотку. Грязь, кишащие насекомые… бр-р… — Лорд содрогнулся.
— Понятное дело, в бедняцком жилье приятности не отыщешь, — заметил сочувственно Твилфорд. — Я тут заезжал к своим арендаторам… удручающий вид… и эти жирные тараканы…
— Ну и кто же теперь отвлекается? — спросил оскорбленно Уиттенфильд.
— Чарльз прав, — признал Доминик. — Твилфорд, угомонитесь.
— Нас всех тут шокируют стесненные обстоятельства, в которые попала ваша сколько-то раз прабабка, — напыщенно произнес лорд Грейвстон. — И кончим на том. Продолжайте по существу.
Рассказчик внимательно огляделся. Глаза почти всех слушателей были устремлены на него, и лишь шестой гость с неким отчуждением смотрел на замысловатый треножник, поддерживающий туманно поблескивающее стекло, в котором играли каминные блики. Уиттенфильд кашлянул, гость встрепенулся.
— Прошу прощения, — сказал он. — Притягательная вещица.
— Конечно, — кивнул Уиттенфильд. — Я убежден, именно потому ее и не свезли в свое время на свалку. Как бы там ни было, вернемся в Антверпен. Итак, Сабрина Гросситер укрылась в дверной нише хлебной лавчонки и протомилась там несколько долгих часов. Она полагала, что иностранец использует приобретенный в трущобных кварталах дом для секретных свиданий, но, видимо, ошибалась, ибо ни одна женщина в него так и не вошла. Далеко за полночь дверь особняка, впрочем, раскрылась, и на улицу выскользнул мужчина среднего возраста в ливрее слуги, однако сам хозяин продолжал оставаться внутри. Было холодно, очень холодно. Руки и ноги Сабрины совсем занемели, когда наконец она увидела, что в окнах верхнего этажа гаснет свет. Бедняжка приободрилась, надеясь, что иностранец вот-вот выйдет, чем даст ей хотя бы мизерную возможность стащить у него кошелек. Никого больше в округе не наблюдаюсь, бродяги и проститутки расползлись по своим прибежищам и притонам.
— Как-то глупо с ее стороны — рассчитывать на то, что человеку вздумается встать среди ночи и отправиться черт-те куда. — Твилфорд оглянулся на остальных с молчаливым призывом поддержать его вывод.
— Все женщины этой линии у нас таковы, — с ханжеской грустью кивнул Доминик, но вид у него был довольный.
— Она пребывала в отчаянии, — заметил шестой гость.
— В упомянутом уже мной дневнике, — несколько резковато продолжил лорд Чарльз, — сказано, что иностранец покинул свой дом примерно за час до рассвета. Сабрина даже не видела как он вышел, ибо черное одеяние делало его практически неразличимым в ночной темноте.
— Прохвост явно что-нибудь замышлял, — буркнул сердито лорд Грейвстон. — Я бы на ее месте крепко подумал, прежде чем приближаться к подобному типу.
— Но ей ничего другого не оставалось, — кротко возразил Уиттенфильд, допивая портвейн. — И потом, бедняжка, как сообщает дневник, была слегка не в себе от голода и тревоги. Возможно, она задремала, возможно, впала в оцепенение, однако о том, что жертва уходит, сказал ей лишь звук удаляющихся шагов. Как бы там ни было, Сабрина побежала за незнакомцем, но споткнулась и неминуемо бы упала, если бы тот не обернулся и не поддержал ее на лету.
— И в ответ на такую любезность она, разумеется, тут же отказалась от мысли его обокрасть? — спросил лорд Грейвстон, сосредоточенно разминая в чашечке своей трубки табак.
— Ничуть не бывало, — отвечал Уиттенфильд, во весь рот улыбаясь. — Наоборот, она решила, что случай ей на руку, и, привалившись к мужчине, вцепилась в его поясную пряжку. Вы знаете, как носили тогда пояса — поверх камзола и чуть ниже талии, на животе. Она надеялась расстегнуть пряжку и сдернуть с богатого иностранца весь пояс — с привязанным по тогдашним обычаям к нему кошельком.
— Смелая женщина, — заметил дотоле молчавший слушатель. — Удивительное присутствие духа.
Уиттенфильд возмущенно воззрился на невежу, осмелившегося его перебить в самый захватывающий момент подошедшего к поворотному пику рассказа.
— Боже, Хэмворти, вы разве не спите? — с саркастической вежливостью осведомился он.
— Нет, просто на миг задремал, — мирно откликнулся Хэмворти. — Я нахожу вашу историю интересной, хотя и не знаю, к чему она приведет.
— Вы меня успокоили, — ответил в тон ему Уиттенфильд и продолжил: — Я уже говорил вам, что ночь была очень холодной. Сабрина замерзла, пальцы плохо ее слушались, и пряжка не поддавалась; к тому же ей ведь не приходилось ранее красть. Кончилось тем, что мужчина заметил возню и крепко схватил несчастную за руки.
— А потом кликнул стражу, и злоумышленницу отправили к мужу в тюрьму. Но о зеркале речи по-прежнему нет, — раздраженно нахмурился Твилфорд.
— Он никого не кликнул, — лукаво ответствовал Уиттенфильд. — Он просто стоял, пронизывая свою пленницу взглядом, и Сабрина знала об этом, хотя и не видела в ночной тьме его глаз. Так продолжалось какое-то время, потом незнакомец требовательно спросил, что ей нужно. На голландском, конечно.
— Конечно, — повторил Доминик, наполняя бокал кузена портвейном и подтягивая бутылку к себе.
— Она попыталась кое-как объяснить, что просто шла и упала. Иностранец, конечно же, ей не поверил, однако вмиг догадался, что голландский язык для нее не родной, и обратился к ней по-французски, затем по-немецки и, наконец, по-английски, причем очень бегло, как утверждает дневник. — Уиттенфильд пригубил портвейн с видом человека свершающего ритуальное действо.
— Продолжайте же, Чарльз! — взревел Твилфорд.
— Всему свое время. Не могу же я неуважительно отнестись к этому чудодейственному напитку. — Рассказчик еще раз пригубил вино, затем осторожно поставил бокал на подлокотник старинного кресла. — Итак, наш герой, угадав в своей пленнице англичанку, немедленно попросил ее рассказать, как она оказалась на задворках Антверпена. Сначала Сабрина отказывалась отвечать, говоря, что это никого не касается. Ей вежливо возразили, что тот, кого пытались ограбить, вправе ожидать от грабительницы некоторых разъяснений, чтобы решить, стоит ли обращаться к властям. Именно эта угроза и подвигла неудачливую преступницу к откровенности. Так, по крайней мере, записано в дневнике, хотя более поздняя запись намекает и на сопутствующие тому обстоятельства.
— Какие еще обстоятельства? — вскинулся Хэмворти. — Не говорите загадками, Чарльз.
Уиттенфильд, смущенно сморгнув, вновь поднял бокал, исследуя взглядом его густо-оранжевые глубины.
— Иные обстоятельства… Ну, тут трудно сказать что-то определенное. Просто несколько дней спустя Сабрина упоминает, что той странной ночью язык ее словно бы сам развязался, она говорила и говорила, пока не обнаружила, что руки ее свободны и ничто не мешает ей убежать. Но она не ударилась в бегство, а осталась стоять до тех пор, пока не заключила со своим неожиданным конфидентом полюбовную сделку.
— Могу себе представить какую, — заметил Твилфорд, и его огромные бакенбарды встопорщились, как у кота.
— Нет, не можете, — мягко возразили ему. — Согласен, что столь щекотливая ситуация предполагает определенное разрешение, но с Сабриной все вышло не так. Иностранец предложил нашей страдалице немедленно переселиться к нему и жить в его доме в качестве экономки. Он был столь добр, что позволил ей не расставаться с детьми, решительно подчеркнув при том, что не берет их к себе в услужение.
— Сколько им было? Одному год, второй три? Вряд ли они могли бы кому-то прислуживать, пусть даже и иностранцу, — проворчал Доминик.
— Это вопрос не возраста, а крепостной зависимости, — тихо произнес шестой гость.
— Верно, — согласился Уиттенфильд. — А этот чудак даже не попытался опутать Сесилию с Гербертом ленными обязательствами, что было просто каким-то чудом по тем временам. Сабрина упоминает потом, что и со слуги ее благодетеля такая зависимость была в свое время снята.
— Один из проклятых ныне расплодившихся гуманистов, — презрительно вздохнул лорд Грейвстон. — Теперь их не сосчитать.
— С последним согласиться трудненько, — сказал шестой гость иронически, но без улыбки. — Стоит лишь поглядеть на детишек трущоб.
— Ненавижу трущобы! — с негодованием заявил Доминик. — Однажды мне пришлось там проезжать… в объезд, совершенно случайно. Жуткая вонь, грязь, мостовые в отбросах, а люди не понимают приличного обхождения. Одна из шлюх, представьте, попыталась влезть прямо в мою карету, а те, кто это видел, скалили зубы и отпускали сальные шуточки. При них, кстати, были и дети. Такие же грубые, развращенные существа.
— Эта тема мало подходит для послеобеденной беседы, — высказался вдруг Хэмворти, укоризненно покачав головой.
— Точно, — поддержал его Уиттенфильд. — А приключения моей двоюродной бабки подходят. — Он основательно приложился к бокалу и осушил его в два-три глотка. — Если, конечно, они кому-нибудь интересны.
— Давайте-давайте, выкладывайте, что было дальше, — закивал ободряюще Доминик, подталкивая локтем Эверарда.
Тот послушно промямлил:
— Да-да, Чарльз, ради Бога. Мы очень этого ждем.
— Все равно не понимаю, как ко всему этому относится чертово зеркало, — пробормотал Твилфорд, задиристо выпятив подбородок.
— Оно и впрямь чертово, если верить Сабрине, — мечтательно произнес Чарльз. — Вы это верно подметили, Твилфорд!
Лорд Грейвстон издал нечто напоминающее сдавленный лай.
— Да-да, конечно. — Чарльз подался к бутылке и в мгновение ока наполнил свой верный бокал. — Может быть, утром я и пожалею об этом поступке, однако сейчас мне следует хорошенько себя подкрепить. — Он вновь поерзал в кресле, переложив на скамье каблуки. — Ну, как я уже сообщил, Сабрина согласилась пойти в экономки к странному иноземцу в обмен на кров и еду. Сначала она опасалась подвоха, и это понятно, ведь неожиданный благодетель мог в любой момент либо прогнать новопринятую служанку, либо выставить дополнительные условия, закабаляющие и ее, и детей. Но у нее не имелось выбора. Англия находилась далече, а ни в Антверпене, ни в любом другом европейском городе дела до оставшейся без защиты бедняжки не было, естественно, никому. Иностранец же сразу снабдил ее небольшими деньгами на покупку добротного одеяния для себя и детей.
— Прямо миссионер какой-то, — проворчал Твилфорд. — Они горазды на такие пассажи.
— Конечно, существовали и другие, — продолжал Уиттенфильд, — смущавшие нашу красавицу вещи. В доме, например, имелись комнаты, куда ей запрещалось входить; они были заперты денно и нощно. Кроме того, иностранец частенько получал тщательно упакованные посылки из разных далеких стран. Постепенно Сабрина стала подозревать, что он вовлечен в какие-то темные, преступного толка дела, а может быть, даже и не преступного, а похуже. Она ведь подметила, что хозяин весьма редко выходит из дому днем. И очень тревожилась, пока не увидела, как граф прогуливается на солнце, отбрасывая самую что ни на есть полноценную тень, и не поняла, что он никакой не демон. Смейтесь, если хотите, — прибавил он обиженным тоном. — Тогда очень многие испытывали подобные страхи. То был век предрассудков.
— А наш, конечно же, нет? — поинтересовался шестой гость, приподнимая в вежливом недоумении брови.
— Ну, необразованные косные толпы, осмелюсь заметить, всегда были обуреваемы суевериями, но те, у кого хватает ума воспринимать новые веяния… м-м-м… давно сбросили с себя этот гнет. — Лорд задумчиво приложился к портвейну. — Все же, полагаю, мы можем понять, что чувствовала тогда бедняжка Сабрина.
— Н-да, женщины, знаете ли, — протянул Хэмворти с ленивой улыбкой, — удивительные создания, но в них есть великий изъян. Даже одной из тысячи этих особ не дано связно мыслить, а те, что способны логически рассуждать, неприятно мужеподобны. Взять ту француженку, писательницу с английским именем… Как ее? Санд? Вот типичный пример мыслящей дамы.
— Наша двоюродная бабка Серена на нее вовсе не походила, — нахмурился Уиттенфильд. — Хотя в той округе, где она проживала, ни один мужчина не мог говорить с ней на равных. Всем это, правда, было не по нутру, но мы, ребятишки, очень ее любили.
— Может быть, вы вернетесь к Сабрине? — печально спросил Доминик.
— О да, Сабрина. Я сказал вам, не так ли, что ей стали всюду мерещиться происки злых сил? Похоже, сказал. Ну так вот, после опыта с тенью она решила, что граф не тот случай. Некоторое время Сабрине казалось, что хозяин прячет в доме любовницу, на что намекали его необычный распорядок дня и обособленная манера держаться. Была у нее также версия, что он секретный агент французский, а может, испанский, чего Сабрина боялась пуще всего, ведь разоблачение могло затронуть ее и детишек. Впрочем, обе версии за семь месяцев ее службы не нашли фактических подтверждений, однако любопытство женщины разгорелось, и она решила все-таки разузнать как можно больше о своем нанимателе и о запертых комнатах в доме.
— Хорошее дело, — пробормотал Хэмворти. — Я не хотел бы, чтобы моя экономка совалась в мои дела.
— Слуга графа был таким же скрытным и сдержанным, как и хозяин, Сабрине думалось, что он тайно за ней наблюдал. Она описывает этого малого как худощавого человека среднего возраста с песочными волосами и голубыми глазами, однако его манера держаться не выдавала в нем северянина-европейца, да и общался он с графом… не часто, но временами… на очень странном, как она пишет, совсем не северном языке. В нем угадывалась латынь, и это опять же интриговало. Сабрина дошла до того, что решилась ночами не спать. Несколько месяцев она вела неусыпную слежку, и ее терпение в некотором смысле было вознаграждено.
— В некотором смысле, — насмешливо повторил лорд Грейвстон. — Чарльз, да говорите же проще! Ну хоть иногда.
— Я ведь стараюсь. Кто виноват, что история хитро закручена, а вино не дает мне собраться с мыслями? Нет, Грейвстон, вы просто обязаны оценить мой превосходный портвейн.
— Я оценю все, что поможет рассказу! — последовал резкий ответ.
— Значит, дело за малым, — произнес сварливо Уиттенфильд. — Не уверен, впрочем, что вы вникли во все перипетии жизни Сабрины.
— Конечно вникли. Она служила экономкой у чрезвычайно скрытного иностранца в Антверпене и находилась в крайне стесненных обстоятельствах. Во что тут вникать? — Лорд Грейвстон прочистил щеточкой трубку и, сдвинув кустистые брови, метнул на рассказчика вызывающий взгляд.
— Но это не все, — возразил тот упрямо.
— Может быть, и не все, но вам предстоит о том рассказать, — поспешил смягчить ситуацию Доминик.
— Что я и сделаю, если мне дадут такую возможность, — окрысился Уиттенфильд. — Каждый из вас, похоже, предпочитает обсуждать свои собственные делишки. Если хотите, давайте поболтаем о них.
— Ну, Чарльз, не капризничайте, — осмелился высказаться Эверард и тут же искательно улыбнулся, чтобы хозяин не счел его слова за упрек.
Уиттенфильд смотрел в потолок, погрузившись в свои мысли, потом глаза его заблестели.
— Знаете, впервые ознакомившись с дневником, я решил, что Сабрина дает волю фантазии, но с тех пор мне довелось почитать и еще кое-что. Сличение материалов, почерпнутых из разных источников, убедило меня, что записи нашей родственницы — чистейшая правда, и это открытие смущает теперь мой покой. Весьма нелегко прийти к заключению, что многие вещи, представлявшиеся тебе абсурдными, на самом деле не таковы.
— На что это вы намекаете, Чарльз? — требовательно спросил Доминик, раскуривая очередную сигару.
— Вы читали дневник, а? — Лорд даже не взглянул на кузена. — Нет, не читали. А я читал, и не один раз, и вправе вам заявить, что документ этот внушает тревогу.
— Вы только и делаете, что обещаете внятно нам обо всем рассказать, — вздохнул Хэмворти, — но так и не выполняете своих обещаний.
— Как мало в вас доверия, Питер, — пожурил его с деланным добродушием Уиттенфильд. — Уймите свою раздражительность, и вы тут же поймете, почему мой рассказ о Сабрине строится именно так. Не я выбирал тему для обсуждения, но она стала поводом несколько вас просветить. — Он хлебнул вина и слизнул с верхней губы дужку кирпично-оранжевой влаги.
— Так окажите нам эту любезность, — улыбнулся шестой гость.
Рассказчик поколебался.
— Не знаю, к каким заключениям вы придете. Я ведь и сам не разобрался во всем до конца. — Он шумно выдохнул воздух и вновь потянулся к бокалу. — Ладно, судить да рядить вы будете сами. Так оно, полагаю, выйдет верней. — Последовал смачный глоток. — Сабрина, понятно, не бросала слежки за графом. Ночи, представьте себе, напролет не спала, а с утра принималась за хлопоты по хозяйству, стараясь также оказывать посильную помощь слуге своего благодетеля, перед которым сильно робела, хотя тот был с ней безукоризненно вежлив, как, впрочем, и граф, встреч с которым она по возможности избегала. Страхи, вы понимаете, все еще жили в ней. Прослужив так какое-то время и скопив немного монет, женщина купила распятие — старое было продано еще с год назад. Граф, заметив крестик, вскользь бросил, что он позолочен. Сабрина с негодованием заявила, что ничего большего она себе позволить не может и что истинную веру золотом не подменишь. Хозяин, вежливо извинившись, признал ее правоту, а через две недели подарил ей другое распятие, уже из чистого золота и, кажется, флорентийской работы. Я, по крайней мере, так думаю, ибо видел его. Сабрина, обуреваемая ужасными подозрениями, отнесла дар к католическому священнику, чтобы тот его освятил. Католик, зная ее как благочестивую англиканку, не преминул выполнить просьбу…
— И граф наутро растаял как дым, — заключил саркастически Доминик.
— Нет, с ним ничего подобного не случилось, и Сабрина сделала вывод, что он не злой искуситель, а добрый благовоспитанный человек, но не оставила своих за ним наблюдений, весьма и весьма, надо сказать, изматывавших ее. Однажды ночью, таясь на лестнице возле одной из всегда закрытых дверей, она задремала и с ужаснейшим грохотом покатилась вниз по ступеням. Дверь отворилась, лестницу залил свет…
— Боже! — вскричал Эверард. — Наверняка она сильно расшиблась! Я тоже однажды упал с лестницы и потянул связки в плече, а доктор сказал, что мне еще повезло. Все кончилось бы печальней, будь я потяжелее.
Уиттенфильд раздраженно нахмурился.
— Она набила себе синяков и сломала руку — к счастью, правую, потому что была левшой.
— Ах вот оно что, — заметил Твилфорд глубокомысленно. — Это многое объясняет.
— Леворукость? — вскинулся Уиттенфильд. — А вы ведь, кажется, правы. Считается, что в левшах есть нечто особенное. Подумать только, Серена тоже была левшой.
— А что вы скажете о людях, одинаково хорошо владеющих обеими руками? — тихо спросил шестой гость.
— Я их не одобряю, — веско заявил Грейвстон. — Это неестественно.
— Вы думаете? — Шестой гость повернул к пэру голову, но тот только хмыкнул и промолчал.
— К Сабрине! — потребовал Доминик.
— Да, к Сабрине, — повторил Уиттенфильд, заглядывая в опустевший бокал. — Замечательная была женщина. На чем я остановился?
— Она упала с лестницы и сломала себе руку, — подсказали ему.
— О да! Граф вышел из комнаты, но Сабрина потеряла сознание, а очнувшись, не сразу сообразила, что ее куда-то несут. Обмирая от боли и страха, она закрыла глаза и стала ждать, что последует дальше.
— Пожалуй, ей только это и оставалось, — мрачно сказал Эверард.
— Несомненно, мой друг. Мысли бедняжки путались, а когда прояснились, она обнаружила себя на мягкой кушетке в небольшой, изящно обставленной комнате. Можете представить ее изумление, ведь все стены спаленки были увешаны прекрасными картинами, а мебель была покрыта искусной резьбой и обтянута дорогими шелками. В то время подобная роскошь встречалась редко, даже в богатых домах. Этот граф выходил на поверку более впечатляющим персонажем, чем Сабрина о нем полагала.
— Возможно, он был совсем и не граф, а богатый торгаш, тешивший себя экстравагантными развлечениями. Этим, кстати, объясняется и уединенное местоположение дома, и отсутствие в нем гостей, — цинично заметил Доминик.
— Я и сам одно время так думал, — признался Уиттенфильд. — Я был уверен, что нашу родственницу просто ослепило богатство. Но потом навел кое-какие справки и понял, что, чем бы этот иностранец ни занимался, принадлежал он к самой родовитой аристократии.
— Как любопытно, — произнес шестой гость.
— А будет еще любопытнее, — продолжил Уиттенфильд, не различив в замечании сардонической нотки. — Граф одурманил страдалицу маковой настойкой и выправил ей руку. Сабрина пишет, что ощущала себя плавающей в огромной теплой ванне, хотя и слышала, как хрустят ее кости. Потом она вновь потеряла сознание и очнулась уже у себя. Ее рука была в лубке, а голова казалась набитой ватой.
— А хозяин? Что он? — спросил Твилфорд, захваченный рассказом.
— Он навестил ее на следующий день и навещал еще и еще, весьма беспокоясь о том, как протекает выздоровление, — Уиттенфильд многозначительно смолк, дожидаясь откликов, и дождался — от Эверарда.
— Ну да, она же была его экономкой. От неработающей прислуги какой ему прок?
— Он ни на что такое ни разу не намекнул, — ответил торжествующе Уиттенфильд, довольный, что рыбка схватила наживку. — Она так и записала в тетрадке, потому что весьма тяготилась своим положением сама. Наконец, дней через десять, Сабрина отважилась посетовать на собственную беспомощность, но хозяин запретил ей и думать о какой-то работе до полной поправки руки.
