Вторжение, 1995 год
Когда это произойдет, никто не проснется.
Пробудившись поутру, женщина не почувствует ничего, кроме смутной тревоги и слабого ощущения, будто кто-то за ней наблюдает. Тревога постепенно исчезнет и уже вечером будет забыта.
Воспоминания об увиденном сне просуществуют чуть дольше.
В этом сне за окном сидит большая сова и смотрит на женщину огромными немигающими глазами с белым ободком.
Женщина спит. И муж рядом с ней не просыпается. Упавшая на них тень не тревожит сон. И тот, ради кого пришла эта тень – ребенок во чреве женщины, – ничего не почувствует. Вторжение не оставит следа на коже, не повредит ни одной клетки в организме матери и младенца.
И минуты не пройдет, как тень исчезнет. Останутся только мужчина, женщина, ребенок внутри ее и пришелец внутри ребенка. Все они спят.
Женщина и мужчина проснутся утром, ребенок – спустя несколько месяцев, когда родится.
Пришелец внутри младенца проснется спустя годы, когда тревога матери и память об увиденном во сне исчезнут без следа.
Через пять лет эта женщина поведет ребенка в зоопарк и обнаружит там сову, точно такую же, как во сне. Глядя на птицу, она испытает необъяснимую тревогу.
Она не первая увидела во сне сову.
После нее были другие.
I. Последний летописец
1
Пришельцы – идиоты.
Я говорю не о настоящих пришельцах. Иные совсем не глупы. Иные ушли так далеко, что оценивать их интеллект – пустое занятие, все равно что сравнивать самого тупого человека с самой умной собакой. Мы для них не конкуренты.
Я говорю о пришельцах в наших головах. О пришельцах, которых мы придумываем с тех пор, как поняли, что светящиеся точки в небе – это звезды, такие же, как наше Солнце, и, возможно, вокруг них вертятся такие же планеты, как наши. Видите ли, те пришельцы, которых мы себе навоображали и чье нашествие нас не пугает, это человеческие пришельцы. Вы их видели миллион раз. Видели, как они пикируют на Нью-Йорк, Токио и Лондон на своих летающих тарелках. Как маршируют по сельской местности в огромных паукообразных машинах, стреляют из лазеров… И всегда, всегда народы моментально забывают свои ссоры и раздоры, объединяются и одерживают верх над ордами пришельцев. Давид убивает Голиафа, все (кроме Голиафа) счастливы и расходятся по домам.
Ерунда полная.
С тем же успехом таракан может разрабатывать план уничтожения подошвы ботинка, который уже опускается, чтобы его раздавить.
Тут не скажешь наверняка, но я готова поспорить, что иным известно о пришельцах, которых мы себе выдумали. – И я готова поспорить, что иным от наших фантазий смешно до икоты. Если у них есть чувство юмора… и способность икать. Так смеемся мы, видя, как собака выделывает что-нибудь эдакое.
«О, эти людишки! Вообразили, будто мы думаем как они! Ну разве это не мило?»
Забудьте о летающих тарелках, зеленых человечках и гигантских механических пауках, которые испускают смертоносные лучи. Забудьте эпические битвы с истребителями и танками и с победой в конце, когда мы, израненные и неустрашимые, одолеваем пучеглазого червя. Это так же далеко от реальности, как их умирающая планета от нашей цветущей.
Правда в том, что, раз уж они нас нашли, нам конец.
2
Иногда я думаю о себе как о последнем человеке на Земле.
Это то же самое, что последний человек во Вселенной.
Глупо, я понимаю. Они не могли перебить всех… пока не смогли. Хотя несложно себе представить, что будет в итоге. Наверное, тогда я увижу именно то, что должна увидеть согласно замыслу иных.
Помните динозавров? Вот-вот.
Так что я, вероятнее всего, не последний человек на Земле, но одна из последних. И мне, наверное, придется жить в абсолютном одиночестве, пока Четвертая волна не накроет меня.
Вот какие мысли приходят в три часа ночи. Мысли под рубрикой «О господи, я в полной жопе». В такие минуты я сворачиваюсь калачиком и боюсь даже глаза закрыть; страх, в котором я тону, до того плотный, что я в приказном порядке заставляю легкие дышать, а сердце биться. – В такие минуты сознание сбоит, как игла на запиленном диске: «Одна… одна… одна… Кэсси, ты одна…»
Кэсси – это мое имя.
Не от Кассандры или Кэссиди, а от Кассиопеи, то есть от созвездия Кассиопея, названного в честь красавицы, которую бог морей Посейдон в наказание за самовлюбленность затащил на небо и поместил там вверх ногами на троне. По-гречески ее имя значит «та, кто бахвалится».
Мои родители вообще ничего не знали про этот греческий миф. Они просто сочли имя красивым.
Люди называли меня по-разному, но никто никогда не звал Кассиопеей. Только папа и только когда меня дразнил, и делал он это с очень плохим итальянским акцентом. И здорово злил меня. Я не считала, что у него получается смешно. В результате я возненавидела свое имя.
«Я Кэсси! – кричала я ему. – Просто Кэсси!»
А сейчас все бы отдала, лишь бы услышать хоть раз, как он произносит мое полное имя.
Когда мне исполнилось двенадцать – за четыре года до Прибытия, – папа подарил телескоп. Холодным осенним вечером установил прибор на заднем дворе и показал мне это созвездие.
– Вон, смотри, оно похоже на перевернутую букву «М», – сказал папа.
– А почему тогда его назвали Кассиопеей? – спросила я. – Что значит «М»?
– Ну… я не знаю, что угодно, – с улыбкой ответил папа.
Мама всегда говорила ему, что улыбка – лучшее в его внешности, поэтому он часто ею пользовался, особенно с тех пор, как начал лысеть.
– Например, мечтательная. Или мудрая.
Папа положил руку мне на плечо, а я, прищурившись, посмотрела в телескоп на пять звезд, которые сияли в пятидесяти световых годах от нас. Я чувствовала отцовское дыхание у себя на щеке, теплое и влажное в тот холодный осенний вечер. Оно было таким близким, а звезды Кассиопеи такими далекими.
Теперь звезды кажутся гораздо ближе. Не верится, что нас разделяют триста триллионов миль. Такое чувство, будто я могу до них дотронуться, а они могут дотронуться до меня. Я даже будто бы ощущаю их дыхание, как дыхание папы в тот вечер.
Звучит, конечно, как полный бред. Я брежу? Сошла с ума? Сумасшедшим можно назвать человека лишь в том случае, если рядом с ним есть кто-то нормальный. Это как хорошо и плохо. Когда кругом все слишком хорошо, это может означать, что кругом все плохо.
Гм… это похоже на бред.
Впрочем, бред – сегодняшняя норма жизни.
Пожалуй, я могу назвать себя сумасшедшей, ведь мне есть с кем себя сравнивать. С собой. Не с собой теперешней, которая дрожит от холода в чаще леса и боится даже нос высунуть из спального мешка. Нет, я говорю о той Кэсси, которой была до Прибытия, до того, как инопланетяне припарковались на нашей орбите. У той двенадцатилетней Кэсси самыми большими проблемами были россыпь веснушек на носу, непослушные вьющиеся волосы и симпатичный мальчик, который часто видел ее в школе, но даже не подозревал о ее существовании. Та Кэсси смирилась с неприятным фактом: она совершенно нормальная девчонка. С обычной внешностью, учится хорошо, неплохо играет в футбол и занимается карате. Вообще, вся уникальность этой девочки заключалась в ее имени – Кэсси от Кассиопея, о чем, правда, никто не знал, – и в способности доставать языком до носа – талант, который ко времени перехода в среднюю школу потерял все свои плюсы.
По меркам той Кэсси, я, наверное, сумасшедшая.
И конечно, по моим – сумасшедшая она. Иногда я ору на нее, на ту двенадцатилетнюю Кэсси: ну чего она так волнуется из-за своих волос, или из-за имени, или из-за того, что ничем не выделяется среди других нормальных девчонок.
«Чем ты занимаешься! – кричу я. – Разве не знаешь, что случится скоро?»
Только это несправедливо. Она ведь и правда не знала, что случится скоро, и не имела возможности узнать. И это было для нее благом, поэтому я так по ней и скучаю, – если честно, больше, чем по всем другим. Иногда я плачу… разрешаю себе плакать по ней. Я не плачу по себе. Я оплакиваю Кэсси, которой больше нет.
Интересно, что бы она подумала обо мне теперешней.
О Кэсси, которая убивает.
3
Вряд ли он был намного старше меня. Наверное, восемнадцать-девятнадцать. Но, черт, ему, если на то пошло, могло быть и семьсот девятнадцать. Я пять месяцев варюсь во всем этом, но до сих пор не уверена, что собой представляет Четвертая волна: это люди, гибриды или сами иные? Хотя мне не нравится думать, что иные выглядят как мы, говорят как мы и кровь у них такая же, как у нас. Мне больше хочется считать, что иные – иные.
Я совершала еженедельную вылазку за питьевой водой. Рядом с моей стоянкой есть ручей, но я боялась, что он загрязнен какими-нибудь химикатами или нечистотами или выше по течению лежат трупы. А еще он мог быть отравлен. Лишить питьевой воды – отличный способ быстро от нас избавиться.
Так что раз в неделю я забрасываю на плечо верную М-16 и выхожу из леса. В двух милях к югу, как раз возле 175-го шоссе, есть пара заправок с продуктовыми магазинчиками. Я беру бутылки с водой, сколько могу унести, то есть немного, потому что вода тяжелая, и спешно возвращаюсь в лес. Стараюсь очутиться в своем относительно безопасном укрытии до наступления ночи. Сумерки – лучшее время для переходов. Никогда не видела беспилотники вечером. Три или четыре днем и гораздо больше ночью, но вечером – никогда.
На этот раз, проникнув через разбитую дверь в магазин, я сразу поняла: что-то не так. Никаких внешних перемен, те же граффити на стенах, что и неделю назад, опрокинутые полки, на полу пустые коробки и засохший крысиный помет, кассы выпотрошены, холодильники с пивом разграблены. Все тот же вонючий бардак, через который я пробиралась четырежды в месяц к складу за шкафами-холодильниками. Почему люди растащили пиво и лимонад, почему забрали наличность из кассы и сейфа и лотерейные билеты, но оставили два паллета с питьевой водой – выше моего понимания. О чем они только думали?
«Конец света! На нас напали пришельцы! Скорее хватай пиво!»
Все то же самое – крысиная вонь и смрад от протухших продуктов, завихрения пыли в тусклом свете, который проникает в магазин сквозь грязные стекла дверей. Все, чего не должно быть в нормальном магазине, на месте. Никаких перемен.
И все же что-то не так.
Что-то изменилось.
Я стояла на россыпи стеклянных крошек в дверях магазина. Я не видела этого «не так». И не слышала. И не чувствовала его запаха. Но знала: оно есть.
На людей давным-давно не охотятся хищники. Уже тысяч сто лет. Но в наших генах осталась память – рефлексы газели, инстинкты антилопы. В траве шелестит ветер. Между деревьями мелькают чьи-то тени. И поверх всего этого еле слышный голос: «Тихо, опасность близка. Совсем рядом».
Я не помню, как сорвала М-16 с плеча. Миг назад винтовка была у меня за спиной, и вот она в руках – ствол опущен, предохранитель снят.
«Рядом».
Я никогда не стреляла в живое существо крупнее зайца. Тогда это было что-то вроде эксперимента, я хотела убедиться, что смогу выстрелить из винтовки и не продырявить себе что-нибудь. Как-то раз пальнула поверх голов одичавших собак, которые проявляли интерес к моей лесной стоянке. А еще я целилась в светящуюся зеленую точку корабля иных, скользившую на фоне Млечного Пути. Ладно, признаю, это было глупо. С тем же успехом можно растянуть над головой транспарант с нарисованной стрелой и словами: «Эй вы, я здесь!»
После опыта с бедным зайкой, которого моя пуля превратила в месиво из потрохов и костей, я решила, что не стану охотиться с винтовкой. Я даже не практиковалась в стрельбе по мишеням. В тишине, что навалилась на нас после Четвертой волны, выстрел из винтовки звучит громче взрыва атомной бомбы.
И все равно М-16 оставалась моей самой лучшей подругой. Она всегда была рядом, даже ночью лежала в спальнике, – служила верой и правдой. Во время Четвертой волны не факт, что люди – это люди. Но можно не сомневаться в том, что твоя винтовка – это твоя винтовка.
«Тише, Кэсси. Близко!»
Следовало прислушаться к тихому предостерегающему голосу. Он старше меня. Он старше всех людей на свете, даже самых старых.
Вместо этого я вслушалась в тишину заброшенного магазина. Изо всех сил напрягала слух. «Близко». Что – близко? Или кто? Я сделала шажок от двери, и осколки стекла скрипнули под ногой.
А потом раздался другой звук, нечто между кашлем и стоном. Этот полукашель-полустон исходил из помещения за шкафами-холодильниками – оттуда, где моя вода.
В этот момент мне не требовалась подсказка от тихого голоса. Все было ясно как белый день. Бежать!
Но я не побежала.
Первое правило выживания во время Четвертой волны – не верь никому. Не важно, на кого этот кто-то похож. Иные большие спецы в таких делах, хотя, что тут говорить, они спецы во всем. Способны выглядеть нормально, говорить правильные вещи и совершать поступки, каких ты от них ждешь. Нельзя обманываться! Разве смерть моего папы не служит тому доказательством? Даже если встретившаяся тебе старушка выглядит еще умильнее, чем твоя двоюродная бабушка Тилли, и прижимает к груди беспомощного котенка – не спеши расслабляться. За пушистым зверьком может прятаться пистолет сорок пятого калибра.
И чем больше ты об этом думаешь, тем вероятнее становится этот вариант. С умильной старушкой держи ухо востро.
Но если я буду слишком много думать на эту тяжелую тему, мне придется залезть в спальный мешок, застегнуть молнию и умереть от голода. Никому не доверять – значит не доверять ни одной живой душе. Лучше считать, что бабуля Тилли – из иных, чем ставить на то, что перед тобой переживший Вторжение человек.
Это чертовски жестокий прием.
Это разрывает наше общество на части, дробит на атомы. Благодаря этому нас легче выслеживать и уничтожать. Четвертая волна загнала нас в одиночество, где нет коллективной силы, где мы постепенно теряем рассудок от страха и предчувствия неизбежного конца.
Поэтому я не убежала. Что толку бежать? Я должна защитить свою территорию, вне зависимости от того, кто прячется в магазине, бабуля Тилли или кто-то из иных. Единственный способ выжить – оставаться одной. Это правило номер два.
Я двинулась на плач, смешанный с кашлем, или кашель, смешанный с плачем, называйте как хотите, и, затаив дыхание, на цыпочках подступила к дверям в подсобное помещение.
Дверь была приоткрыта достаточно, чтобы я смогла протиснуться боком. К стене напротив меня примыкал металлический стеллаж, а справа вдоль ряда холодильников тянулся длинный узкий проход. Окна в этом помещении отсутствовали, но оранжевый свет заката за моей спиной был достаточно ярким, чтобы я отбрасывала тень на грязный пол. Я пригнулась, и тень сократилась.
Заглянуть за холодильник я не могла, но слышала чей-то кашель, стон и булькающее рыдание.
«Либо сильно пострадал, либо притворяется, – подумала я. – Или ему нужна моя помощь, или это ловушка».
Вот такой стала наша жизнь после Прибытия. Сплошное «или – или».
«Или это кто-то из них и он знает о твоем появлении, или это не иной и ему нужна твоя помощь».
В любом случае я должна была выпрямиться и выйти из-за этого холодильника.
Поэтому я выпрямилась.
И вышла.