Я чувствую себя мошенницей.
Мы с Алисой Оклер и Мэй Чжан стоим в узком коридоре многоквартирного дома, где смердит вареной говядиной с капустой. На нас одинаковая одежда – черные шерстяные плащи поверх плотных черных платьев из бомбазина, из-под длинных подолов которых едва видны черные же сапоги на каблуках, наши волосы тщательно забраны назад. Такова униформа Сестричества; хотя никто из нас еще не стал полноправным членом этого ордена, в данный момент мы участвуем в его благотворительной миссии. Мы принесли с собой хлеб, испеченный в монастырской пекарне, и овощи из монастырских погребов. Наши очи опущены долу, наши голоса тихи.
И ни одна живая душа не должна заподозрить, какова наша подлинная сущность.
Алиса стучит в дверь. В ее ушках качаются миленькие ониксовые серьги. Даже отправляясь кормить бедняков, она находит способ подчеркнуть высокое положение своей семьи. Когда-нибудь эта гордыня ее погубит, думаю я, отчасти наслаждаясь этой мыслью.
Нам открывает миссис Андерсон. Это двадцатитрехлетняя вдова с неизменно затравленным выражением лица; ее белокурые волосы светлее моих собственных. Вдова приглашает нас войти, и ее белые руки суетливо движутся в ноябрьском сумраке, напоминая бледных мотыльков.
– Сестры, я так признательна вам за то, что навестили меня.
– Вам нет нужды благодарить нас. Помощь обездоленным – часть миссии нашего ордена, – говорит Алиса, скорчив гримаску при виде тесной двухкомнатной квартирки.
– Я так благодарна! – Миссис Андерсон стискивает мою руку своими холодными, как лед, пальцами. Она до сих пор носит золотое обручальное кольцо, хотя ее мужа не стало уже три месяца назад. – Мой Фрэнк был настоящим добытчиком. Мы всегда сводили концы с концами. Мне так неловко пользоваться вашим милосердием.
– Ничего-ничего. – Я одариваю ее кривоватой улыбкой и высвобождаю руку. Из-за того, что сейчас мы занимаемся жульничеством, ее благодарность заставляет меня съежиться.
– Вам тяжело пришлось, но совсем скоро вы будете снова твердо стоять на ногах, – заверяет Мэй.
Жестокая лихорадка, трепавшая город в августе, унесла мистера Андерсона и его старшего сына, и на руках миссис Андерсон оказалось двое выживших детей.
– Женщине нелегко остаться одной-одинешенькой на всем белом свете. Если бы я могла больше работать в магазине! – Миссис Андерсон убрала на ледник кувшин с молоком. – Но нынче так рано темнеет, и я боюсь возвращаться домой одна.
– Женщине небезопасно ночью на улице. – Мэй коренастая и низенькая: чтобы пристроить яблочное повидло на полку, где хранятся овощи, ей приходится встать на цыпочки.
– В этой части города так много иностранцев! Большинство из них даже как следует по-английски говорить не умеют. – Капюшон Алисы падает на спину, являя миру волнистые золотые локоны вокруг белого лба. Глядя на нее, ни за что не догадаешься, какая она в действительности мегера. – Как знать, что они на самом деле за люди?
Мэй вспыхивает. Хотя ее родители и эмигрировали сюда из Индокитая еще до того, как она появилась на свет, у себя дома они до сих пор разговаривают по-китайски. Она – единственная на весь монастырь китаянка и прекрасно осознает это. Дерзну утверждать, что Алисе это известно: она умеет и любит ткнуть человека в больное место.
Прежняя Кейт Кэхилл поставила бы Алису на место, но сестра Катерина просто помогает Мэй выкладывать сладкий картофель и мускатную тыкву на изрезанный деревянный стол. Сестры не могут позволить себе роскошь демонстрировать свой норов – во всяком случае, вне стен монастыря. На людях нам надлежит являть собой образец манер, подобающих истинной леди.
Я ненавижу эти визиты.
Не то чтобы у меня недоставало сострадания к беднякам, нет. Как раз сострадания во мне предостаточно. Я просто не могу перестать думать, как они отнеслись бы к нам, если бы знали правду.
Сестричество позиционируется как орден женщин, посвятивших жизнь служению Господу и милосердию. Мы раздаем пищу голодным и ухаживаем за немощными. Все это правда. Но правда также и то, что мы – все мы – ведьмы. Оставаясь у всех на виду, мы скрываем от людей свою истинную сущность. Если они узнают, кто мы на самом деле, их благодарность превратится в страх. Люди сочтут, что мы порочны, похотливы и опасны, и постараются упрятать нас в дома для умалишенных. Или сотворят еще чего похуже.
В этом нет их вины, просто они каждое воскресенье слушают в церкви проповеди Братьев. Мало кто рискнет поступить наперекор Братству, и уж в последнюю очередь бунтари найдутся среди бедняков. Неважно, что миссис Андерсон кажется такой мягкой и доброжелательной, – она отреклась бы от нас. Ей пришлось бы это сделать, чтобы защитить своих детей. Им всем пришлось бы.
– Сестра Катерина, ты вернулась!
Из спальни выбегает маленький мальчик. Его ручонки и губы перемазаны ежевичным вареньем из погреба сестры Софии, которое мы принесли ещё на прошлой неделе. Алиса уклоняется от его липких пальчиков.
– Здравствуй, Генри.
Я уже в третий раз прихожу к Андерсонам, и мы с Генри успели подружиться. Мне кажется, ему ужасно одиноко. Особенно сейчас, когда его мать вынуждена целыми днями пропадать на работе, а он вместе с маленькой сестрой остается на попечении пожилой соседки. Конечно, ему невесело.
– Генри, оставь в покое сестру Катерину, – одергивает его мать.
– Все в порядке, он мне не докучает.
Я вынимаю из корзинки последнее, что там осталось, – банку красных помидоров в собственном соку. Когда я опускаюсь на колени, мой взгляд скользит за спину Генри и останавливается на убогом тюфяке, набитом соломой. Когда мы впервые пришли сюда, на его месте стояла кровать красного дерева. Еще в доме была кроватка на колесиках для Генри и платяной шкаф из того же гарнитура, но Лавинии пришлось все это продать. Теперь одежда разложена по картонным коробкам, а прекрасное голубое одеяло аккуратно постелено на соломенном матрасе.
Широко улыбаясь мне щербатой улыбкой, Генри сидит на полу в окружении камешков. Мне давно не приходилось практиковаться, но в свое время я была чемпионом по игре в камешки. В моей памяти вдруг мелькает картинка: палящее летнее солнце, запах свежескошенной травы, мощенная булыжниками дорожка нашего сада и Пол МакЛеод, сидящий напротив меня на корточках.
В незапамятные времена воспоминания о друге детства заставили бы меня улыбнуться, но теперь все иначе. Я дурно поступила с Полом и никогда не смогу принести ему свои извинения.
Мало того, есть человек, с которым я обошлась еще хуже, и меня неотступно терзают мысли об этом моем поступке.
– Я тренировался, – заявляет Генри, одергивая рукава белой замурзанной рубашки, которые не закрывают даже его худенькие запястья. – Девятки вчера сделал. Спорим, я тебя обыграю?
– А вот сейчас посмотрим.
Я усаживаюсь напротив него на пол, а Алиса, Мэй и миссис Андерсон тем временем втроем втискиваются на покрытый пятнами бугристый диван, складывают ладони и склоняют головы в молитве. По-хорошему, мне следовало бы к ним присоединиться, но мои отношения с Господом в последнее время как-то разладились. Конечно, я пребываю в добром здравии и избавлена от надзора Братьев, но очень трудно испытывать благодарность Богу, когда все, что я люблю, осталось дома, в Чатэме, а я оказалась тут, в Нью-Лондоне, и мне бесконечно одиноко.
Я скучаю по сестрам. Я скучаю по Финну. Одиночество будто грызет меня изнутри.
Мы с Генри добрались до семерок, когда раздается яростный стук в дверь. Услыхав этот звук, я застываю, и красный резиновый мяч летит мимо моих протянутых рук.
Малышка в деревянной колыбельке начинает ерзать, и миссис Андерсен на миг склоняется к ней по пути в прихожую.
– Тсс, Елени, – говорит она, и нежность в ее голосе заставляет меня с грустью вспомнить о собственной матери.
Миссис Андерсон открывает дверь. За ней – сбывшийся ночной кошмар: черные плащи, суровые лица. Два члена Братства заталкивают вдову обратно в квартиру. Мое сердце замирает. Что мы сделали не так? Чем себя выдали?
Алиса и Мэй уже на ногах. Я поспешно прохожу по комнате, чтобы присоединиться к ним, а Генри бросается к матери.
Низенький, лысый брат с вытянутым лицом и пронзительными голубыми глазками выступает вперед.
– Лавиния Андерсон? Я брат О'Ши из Совета Нью-Лондона. А это брат Хелмсли, – указывает он на своего спутника, здоровенного и рыжебородого. – Нам поступила жалоба на нарушение приличий.
Значит, они не за нами.
Я чувствую облегчение, следом за которым приходит чувство вины. Лавиния Андерсон – хорошая женщина, нежная мать, добрая душа и труженица. Она не заслужила визита Братьев и неминуемых последующих неприятностей.
Лавиния прижимает к губам кулак, и ее обручальное кольцо блестит в линялом послеполуденном свете.
– Я не делала ничего неподобающего, сэр.
– А это решать нам, не так ли? – О'Ши поворачивается в нашу сторону с самодовольной улыбкой на лице. В своих стараниях выглядеть крупнее он похож на петуха-забияку: грудь колесом, плечи отведены назад, ноги широко расставлены. Я немедленно преисполняюсь неприязнью. – Добрый день, сестры. Принесли еженедельный паек?
– Да, сэр, – склоняет голову Алиса, но я все же успеваю заметить мятежный блеск ее голубых глаз.
– Как жаль, что объектом вашего милосердия оказалась столь недостойная особа. Нищета не оправдывает распутства, – рычит Хелмсли. – Не успела потерять мужа и уже взялась завлекать другого мужчину! Скандал – вот как это называется!
Миссис Андерсон стискивает худое плечико Генри, ее лицо резко бледнеет.
– Станете ли вы отрицать, что вчера вечером вас провожал домой мужчина? Мужчина, не состоящий с вами в родстве? – спрашивает брат О'Ши.
– Нет, не стану, – осторожно говорит Лавиния, и ее голос дрожит. – Мистер Алварес – покупатель пекарни, в которой я работаю. Он уходил оттуда в одно время со мной и вызвался проводить меня до дому.
– Вы вдова, миссис Андерсон, и ваше поведение должно быть безупречным. Вам не следует появляться на улицах города с посторонними мужчинами. И вы, несомненно, знаете об этом.
Я прикусываю губу и опускаю голову. Как, интересно, следовало поступить Лавинии? Идти домой в одиночестве, надеясь, что никто не начнет к ней приставать и не попытается ее ограбить? Нанять экипаж, потратив на него деньги, которых и так не хватает? Умолять хозяина пекарни, чтобы он выделил ей сопровождающих? У девушек вроде меня или Алисы никогда не возникает таких проблем. До того как мы связали жизнь с Сестричеством, нас неизменно повсюду сопровождали гувернантки или горничные, донельзя омрачая тем самым наше существование. Истинная леди перемещается не иначе как в закрытой карете, недосягаемая для грязи, пыли, нескромных взглядов и фривольного обращения.
Но миссис Андерсон не могла позволить себе ни кареты, ни горничной. У нее не было ни мужа, ни родителей, которые могли бы о ней позаботиться. Как, по мнению Братьев, она должна была поступить? Сидеть дома и пухнуть от голода?
– Я никого не завлекаю. Я каждый день оплакиваю моего мужа, – заверяет Лавиния. Она расправляет плечи, вздергивает подбородок и смотрит прямо в глаза брату О'Ши. – Вы лжете.
О'Ши кивает Хелмсли, и тот бьет вдову по лицу. Я вздрагиваю, вспомнив, как однажды меня ударил брат Ишида, и невольно хватаюсь рукой за щеку. След от кольца члена Братства уже зажил, но я никогда не забуду своего унижения – и выражения порочного удовольствия на его лице.
Лавиния налетает спиной на колыбельку, и малышка в ней вскрикивает. А Генри бросается к ногам Хелмсли:
– Не бейте мою маму!
Он не должен этого видеть. Ни один ребенок не должен видеть ничего подобного.
– Не увести ли нам детей в другую комнату, сэр? – спрашиваю я О'Ши, ведь решения, определенно, принимает именно он.
– Нет. Пусть он видит, какая потаскуха его мать. – О'Ши наклоняется и встряхивает Генри, схватив его за маленькие плечи. – Прекрати! Слышишь, прекрати немедленно! Твоя мать – лгунья, она предала память твоего отца.
Генри перестает сопротивляться, в его округлившихся карих глазах плещется испуг.
– Предала папу?
– Неправда! – протестует Лавиния, и по ее лицу катятся слезы. – Я никогда бы этого не сделала!
– Ваши соседи донесли, что видели, как вы шли под ручку с мистером Алваресом, – продолжает, нависая над ней, Хелмсли. Он, наверное, где-то шести футов росту.
Отшатнувшись от него, Лавиния прижимается спиной к обшарпанным обоям в голубой цветочек.
– Я оступилась на неровной мостовой, и он поддержал меня, чтобы я не упала. Больше ничего не было, клянусь! И это никогда не повторится. Отныне я всегда буду приходить домой засветло.
Пусть даже это означает, что она станет работать – и зарабатывать! – еще меньше, чем до сих пор, и что ее маленькая семья вряд ли сможет существовать на такие жалкие гроши.
– Женщине надлежит сидеть дома, миссис Андерсон, – говорит О'Ши. Он отпускает Генри и с ухмылкой поворачивается к Хелмсли: – Вот видите, к чему приводит разрешение на женский оплачиваемый труд! У них появились превратные представления о том, что прилично, а что – нет. Они отвратились от Господа нашего.
– И вбили себе в головы, что могут вести себя так же, как мужчины, – соглашается Хелмсли.
– Вы думаете, мне нравится ходить на работу? – резко выкрикивает Лавиния, и мне хочется зажать ей рот ладонью: она только навредит себе, если будет с ними спорить. – Я нашла эту работу, когда умер мой муж. Мы не можем полностью зависеть от милосердия Сестер. Мы голодали!
– Цыц! – с самодовольным видом орет на нее брат О'Ши. – Вам не будет никакой пользы от вашего непокорства. Вы должны быть благодарны за то, что получаете.
Миссис Андерсон делает глубокий вдох и выдавливает из себя бледную улыбку:
– Я сожалею, – мягко говорит она, умоляюще глядя на нас с Мэй. – Я вам очень благодарна. Я сделаю все, что вы захотите. Я готова поклясться на Писании, что не сделала ничего дурного!
О'Ши качает головой, словно она только что совершила еще один тяжкий грех:
– Это значит, что вы готовы лжесвидетельствовать.
На мерзком бородатом лице Хелмсли появляется усмешка, и я понимаю, что ловушка захлопнулась.
– Ваш сосед сказал, что мистер Алварес, прощаясь, поцеловал вам руку. Вы отрицаете это?
– Я… нет, но… – Лавиния сползает по стене. – Пожалуйста, позвольте мне все объяснить!
– Сегодня вы уже наговорили предостаточно лжи, миссис Андерсон. Я думаю, с вами все ясно. Мы арестовываем вас по обвинению в безнравственности.
Малышка начинает кричать. Генри с плачем вцепляется в материнские юбки.
– Мы можем это остановить, – Алисины губы едва шевелятся, а ее голос так тих, что я едва слышу его в воцарившемся гвалте, но немедленно улавливаю смысл сказанного.
То, что она предлагает, опасно. Колдовать за стенами монастыря очень рискованно, а ментальная магия – редчайшее колдовство, которое к тому же считается самым греховным. Подчищая чью-то память, каждый раз рискуешь стереть и другие воспоминания, связанные с тем, которое ты удаляешь. А неоднократное вторжение в память человека грозит тяжелым психическим расстройством. Когда много лет назад Новой Англией правили ведьмы, они использовали ментальную магию, чтоб контролировать и уничтожать своих противников. Братья постоянно рассказывают об этом, чтобы вселять в души страх перед ведьмами, но во всем нашем монастыре ментальной магией владеют лишь две ученицы – Алиса и я.
– Нет, – молит Мэй, и в ее темных глазах плещется отчаяние, – не вмешивайтесь. Это не наше дело.
– Четыре человека. Вдвоем мы справимся. – Нежная ручка Алисы касается моей руки. – На счет «три».
Мне ненавистно и отвратительно то, что творят Братья. Я не стану терзаться муками совести, если вторгнусь в их память. Но Алиса куда увереннее в себе, чем я. Я никогда не пыталась заколдовать больше чем одного человека зараз, и уж, конечно, не применяла ментальную магию к детям. А вдруг что-то пойдет не так, и мы навсегда искалечим разум Генри?
Я выдергиваю руку:
– Нет. Слишком рискованно.
Момент упущен. Хелмсли уже связывает запястья Лавинии шероховатой веревкой.
– Наши труды никогда не прекращаются, сестры. Сожалею, что вам пришлось присутствовать при такой сцене, – говорит О'Ши, хотя очевидно, что он наслаждается наличием свидетелей. Потом он делает жест в сторону кухонного стола, на котором лежат свежий хлеб и овощи. – Наверно, вы захотите отнести все это нуждающимся? Незачем добру пропадать.
– Да, сэр. – Алиса поднимает с пола корзину и начинает складывать в нее продукты.
Мэй делает шаг к брату О'Ши:
– Сэр, а как быть с детьми?
О'Ши пожимает плечами, и меня передергивает от его равнодушия.
– Если за ними некому присмотреть, отправим их в сиротский приют.
– Может быть, соседка… – предлагаю я.
Это самое малое, что я могу сделать. Надеюсь, соседка согласится забрать детей. Все-таки нелегко прокормить два лишних рта. Если Лавинию отправят на каторжные работы в плавучую тюрьму, она через несколько лет вернется домой – если, конечно, тяжелый труд и болезни не сведут ее в могилу. А вот если она окажется в Харвудской богадельне, на волю ей уже не выйти. Тогда она никогда больше не увидит своих детей.
– Миссис Папандопулос, через две двери, – быстро говорит Лавиния. – Генри, иди с сестрой Катериной. Не расстраивайся. Я скоро вернусь. – Гладя Генри по каштановым волосам, она дарит ему улыбку, но ее голос делается ломким от лжи. – Я люблю тебя.
– Хватит мешкать. – Хелмсли отрывает Лавинию от сына и тащит за дверь.
Я слышу, как она спотыкается на ступеньках, и у меня перехватывает дыхание. Может, я должна была помешать этому? Неужели я становлюсь такой же жестокой и трусливой, как Братья?
– Поди сюда, Генри, – тянется к мальчику Мэй, но тот стремительно проносится мимо нее.
– Мама! Вернись!
Он несется за Лавинией, как маленький рыдающий лев. Мэй бросается за ним, и я тоже бегу следом, кляня в душе ступеньки и собственные сапожки на каблуках.
На улице Генри догоняет мать и зарывается лицом в ее юбку. Вокруг уже собралась разношерстная толпа, в основном состоящая из испанских и китайских парней, которые играли в стикбол[1] на близлежащем пустыре. Над нашими головами шевелятся занавески; интересно, кто из этих любопытных соседей донес на Лавинию?
– Не забирайте мою маму! – умоляет Генри.
– Разве вы не видите, что он испугался? Позвольте мне как следует с ним попрощаться, – просит Лавиния и тянется к сыну связанными руками.
Худое лицо О'Ши сурово и неподвижно.
– Ему будет лучше без такой матери, как вы.
Хелмсли пихает Лавинию к экипажу, она спотыкается и падает на тротуар, превращаясь в груду черных юбок и белокурых волос.
– Уведите мальчика в дом, – приказывает нам О'Ши, в его светлых глазах лед.
– Мама! – Генри кричит и бьется в руках Мэй, которая пытается удержать его.
Я вижу, как возбуждены стоящие вокруг парни, слышу их ворчание и съеживаюсь, вспоминая, как арестовывали Бренну Эллиот, и как зеваки кричали «ведьма» и швыряли в нее камнями.
Какой-то высокий парень размахивается, и я едва сдерживаю крик. Камень попадает О'Ши между лопатками, тот поворачивается и пристально смотрит на парней, а я, пряча улыбку, сморю на Мэй.
Я никогда раньше не видела, чтобы кто-то рискнул выступить против Братьев. Это просто замечательно! Конечно, это еще и глупо, парни рискуют, но все-таки не так сильно, как рисковали бы на их месте девушки.
Тем временем в воздух взлетают все новые камни; сопровождаемые сердитыми криками на иностранных языках, они бьют О'Ши и Хелмсли по плечам и спинам. О'Ши неуклюже уворачивается и пытается что-то говорить об уважении, но потом сдается и устремляется к экипажу, демонстрируя свою трусливую сущность. Хелмсли рывком поднимает Лавинию на ноги и тащит за собой по тротуару.
Мэй нагибается к Генри, и камень задевает ее голову. Она что-то кричит парням по-китайски. Я бросаюсь вперед и хватаю Генри за воротник. Мальчик прячет заплаканное лицо в моей юбке, а тем временем экипаж Братьев, грохоча, увозит прочь его мать. Парни, как по команде, перестают швырять камни, их бунт стихает так же внезапно, как начался. Толпа расходится, занавески на окнах перестают шевелиться. Все закончилось – для всех, кроме Лавинии Андерсон. Ее кошмар только начинается.
– С тобой все в порядке? – спрашиваю я Мэй.
Струйка крови стекает с ее виска на щеку.
– Конечно. Просто у кого-то из них кривые руки. – Мэй шутит, но выглядит она при этом неважно.
– Помоги Мэй, а я отведу обратно Генри и заберу наши корзины, – говорит, возникая у меня за спиной, Алиса. – Миссис Папандопулос слышала шум, так что она сейчас с малышкой.
Наш кучер, Роберт ван Бурен, бежит к нам по улице с газетой под мышкой. Он из числа тех немногих, кто знает об истинной сущности Сестричества: его дочь Вайолет – ученица нашей монастырской школы.
– Я заметил этот дебош, только когда вышел из магазина на углу. Простите, мисс Чжан. Сейчас я отвезу вас домой, – говорит он, подсаживая Мэй в карету.
– Все так плохо? – Мэй наклоняет ко мне голову и, покачнувшись, опускается на кожаное сиденье. При виде трехдюймовой царапины на ее виске я нервно сглатываю:
– Нет. Сестра София быстро тебя починит, будешь как новенькая. – Черной атласной перчаткой я стираю кровавый потек с ее круглой щеки.
Как жаль, что Мэй не может себя вылечить! Вообще-то целительство – ее основная специализация; она – одна из трех учениц сестры Софии, которые уже ухаживают за больными в Харвудской и Ричмондской больницах. Проведя в монастыре шесть недель, я узнала, что многие ведьмы имеют врожденные способности, сродство к какому-нибудь определенному виду волшебства, например к иллюзиям, чарам перемещения, целительству или изменению памяти. Это еще одна часть нашей истории, о которой покойная мама не позаботилась рассказать мне перед смертью.
Мэй закрывает глаза.
– А может быть, ты меня полечишь? – слабым голосом спрашивает она.
– Я? Да я едва-едва головную боль снять могу, – протестую я.
Мэй открывает темные глаза и улыбается.
– Я в тебя верю, Кейт.
Вот уж совершенно непонятно почему, я-то в себя ни на грош не верю. Но внутри меня словно что-то щелкает. С каких это пор я стала колебаться, вместо того чтобы прийти на помощь? Мэй стала мне хорошей подругой. И самое малое, что я могу для нее сделать, – это попытаться избавить ее от обморока в луже собственной крови.
– Ладно, я попробую.
Я наклоняюсь к Мэй через проход и нежно беру ее руки в свои. Целительство отличается от других видов колдовства, и для него необходим физический контакт. Я тянусь к магическим нитям, которые гнездятся в моей груди, пронизывают все тело, вплетаются в нервы и мышцы. Я бы хотела, чтоб этих нитей не было, я хотела бы не быть ведьмой. Но я – ведьма, во мне живет магия, и раз уж я не могу от нее избавиться, то должна постараться использовать ее для благих дел.
Я думаю о том, как добра Мэй, как она всегда готова предложить свою помощь. Как бы мне хотелось сейчас избавить ее от этой боли! Только бы я смогла… Моя магия вздымается во мне, могучая, как океанская волна, теплая, как горячая ванна. Она с неожиданной силой изливается из кончиков моих пальцев, оставив меня почти недвижимой и бездыханной. Она – сильная. И грозная.
– Ох, – выдыхает Мэй и поворачивает голову, чтоб я могла увидеть: ее черные волосы все еще спутаны и окровавлены, но рана исчезла. Без следа.
– Все прошло? – Я стараюсь, чтобы в моем голосе не слишком явственно звучало потрясение от собственного успеха.
Мэй дотрагивается до виска кончиками пальцев и расцветает:
– И даже не больно совсем. Спасибо, Кейт.
– Пожалуйста. Я рада, что… – Чтобы не упасть, мне приходится откинуться на спинку сиденья. Ноги становятся слабыми и словно резиновыми.
Сестра София предупреждала нас об этом. Мой желудок бунтует, и я бросаюсь к двери. Как раз вовремя – меня выташнивает прямо на булыжную мостовую. Вытерев рот чистой перчаткой, я смущенно кошусь на Мэй.
– Нормальная реакция организма на чары исцеления, – заверяет меня она, помогая вернуться в карету и расположиться на сиденье.
Я сворачиваюсь калачиком, крепко сжимаю веки и обхватываю руками разболевшуюся голову.
Снаружи доносится стук каблуков по булыжной мостовой, и в дверях кареты появляется Алиса. Она пристраивает у наших ног пустые корзины.
– Что тут с тобой такое? Не думала, что ты из тех, кто начинает блевать, увидев капельку крови.
Я крепче сжимаю челюсти и начинаю глубоко дышать через нос.
– Она меня исцелила, – объясняет Мэй. – Видишь?
Господи, как бы я хотела оказаться сейчас дома, в собственной постели. Миссис О'Хара, наша экономка, сделала бы мне холодный компресс на голову и чашечку мятного чая. Я так ясно представила себе это, что почти почувствовала запах мяты и ощутила на лбу знакомую хлопковую наволочку. В уголках моих глаз собрались слезы, и я радуюсь, что их никто не видит. Алиса наверняка стала бы смеяться надо мной и говорить, что я веду себя как деточка, которой захотелось домой.
– Тогда, может быть, она не совсем бесполезна.
Я смотрю, как Алиса усаживается возле Мэй на сиденье напротив, чопорно скрестив лодыжки, когда карета тронулась. Уличные грязь и пыль не оставили ни пятнышка на ее безупречных юбках. Не знаю уж, как ей это удается.
– Да уж полезнее, чем ты. – Мэй приглаживает свою черную челку. Такие прически вошли в моду совсем недавно. Мэй лишь на прошлой неделе попросила Вайолет выстричь ей челку. Я боялась, что получится кошмарно, но оказалось, что Мэй идет. – Тебе даже порез от бумаги не вылечить.
Алиса закатывает глаза.
– Всем известно, что целительство – наименее полезный тип магии. Зато теперь ясно, к чему у Кейт сродство.
Не обращая внимания на оскорбления, я осторожно сажусь и выглядываю в щель между занавесками, наблюдая за людскими толпами, наводнившими улицы. Шум просто оглушает: лошади и экипажи с грохотом прокладывают себе путь по мостовой, стучат молотки на строительстве новых домов, мужские голоса перекликаются на дюжине разных языков, уличные торговцы наперебой предлагают пищу и одежду.
Я совсем не горожанка. Город меня обескураживает. Мауре понравилась бы эта деловая суета, это непрекращающееся волнение, эти постоянные перемены. А я скучаю по тиши нашего дома, по пению птиц и стрекотанию цикад. Тут, среди чужих людей, мне одиноко. Кто я без моих сестер, без Финна, без моих цветов?
Уж, во всяком случае, я не та, кем хочет меня видеть Сестричество.
– Кейт оказалась слишком труслива, чтобы использовать ментальную магию, – глумится Алиса, играя одной из своих ониксовых сережек. – Она так тряслась за свою шкуру, что не захотела помочь людям.
– Только не изображай тут, что тебе есть дело до миссис Андерсон, – огрызается Мэй. – Тебе просто хотелось безнаказанно попрактиковаться в ментальной магии. Предполагается, что Сестры должны проявлять сострадание, знаешь ли. Ты не думаешь, что люди замечают, как ты задираешь перед ними нос?
– Мне нет дела до того, что они там замечают, – говорит Алиса, сморщив упомянутый нос. – Вряд ли я стану делать вид, что они мне ровня. Во-первых, они дураки, потому что сюда приехали, и вдвойне дураки, что продолжают заводить детей, хотя не могут их прокормить.
Мэй шокировано молчит. Ее отец – портной, а мама подрабатывает вышивальщицей и растит младшего брата Мэй и четырех младших сестренок. Однажды Мэй призналась, что чувствует себя виноватой, ведь она присоединилась к Сестричеству, вместо того чтобы пойти зарабатывать. Ее родные гордятся тем, что она – стипендиатка в монастырской школе, но понятия не имеют о ее ведьминской сущности.
– У каждого свои неприятности, Алиса. Ты не умрешь, если изобразишь чуть-чуть сострадания, – предлагаю я.
– О да, наверное, невероятно трудно быть Кейт Кэхилл, восставшей из безвестности захолустного городка. Говорят, ты наша будущая спасительница! – Алиса вновь закатывает глаза, и я тихо надеюсь, что когда-нибудь их заклинит внутри ее головы. – Но я что-то пока сильно в этом сомневаюсь. Эдакая робкая мышеподобная особа – и вдруг спасительница?
Особой красотой я действительно не блистаю, но назвать меня робкой? Я усмехаюсь. Да, я знаю, как опустить очи долу и избегать неприятностей, я не бравирую своей ментальной магией и не терроризирую других девушек, если Алиса именно это имеет в виду. Все шесть недель в монастырской школе я, по большей части, ни с кем не общалась. Сестры из кожи вон лезли, впихивая в меня знания, так что я была занята утром, днем и вечером.
И все-таки я и вообразить не могла, чтоб кто-то мало-мальски со мной знакомый счел меня робкой.
– Ах, вот как ты меня видишь? – глянув на Алису, поднимаю я бровь.
Алиса теребит черный кроличий мех, которым отделаны ее манжеты. Даже ее одежда отличается от облачения остальных Сестер, хотя единственное назначение любой униформы – единообразие.
– Да. Во всем, кроме твоей гипотетической ментальной магии, ты еще новичок. Если, например, завтра начнется война, что, ради всего святого, ты сможешь сделать? Я начинаю думать, что пророчество – сущий вздор.
– Хотелось бы мне, чтоб ты оказалась права, – признаю я, косясь в окно: карета свернула в переулок, и картины деловых районов вдоль реки сменились тихими монастырскими окрестностями.
Сто двадцать лет назад Дочери Персефоны – ведьмы, правившие тогда Новой Англией, – были свергнуты служителями Братства. На протяжении последующих пятидесяти лет каждая женщина, подозреваемая в колдовстве, была утоплена, повешена или сожжена заживо. Ведьмы, которым удалось избежать Террора, ушли в подполье. Сейчас во всей Новой Англии, в лучшем случае, осталось несколько сотен ведьм. Но перед тем как начался Террор, одной пророчице было явлено видение, которое дало им надежду. Предсказание о трех сестрах-ведьмах, которые достигнут совершеннолетия на пороге двадцатого века. Одна из них, наделенная даром ментальной магии, станет самой сильной в истории ведьмой. Ее явление вызовет возрождение магии – или станет причиной нового Террора, если эта ведьма окажется в плену у Братства. Сестры думают, что в пророчестве говорится обо мне. Что я – та самая ведьма, явление которой предречено. Я сама не слишком-то в этом убеждена; однако Сестричество предложило мне выбор между моей собственной свободой и свободой моих сестер, и я решила, что правильнее будет пожертвовать собой.
Моя мама никогда не доверяла Сестрам до конца, и я тоже им не доверяю.
Мерцая, возродились к жизни уличные газовые фонари. Наша карета с грохотом пронеслась мимо полудюжины больших домов с ухоженными газонами и остановилась напротив монастыря – огромного трехэтажного здания из серого обветрившегося камня с готическими стрельчатыми окнами. Беломраморные ступени ведут к входной двери прямо от тротуара, но на задах дома за высокой каменной стеной прячется от посторонних глаз сад, где растут цветы, красные клены и овощи сестры Софии.
– Тебе ведь даже не хочется оказаться ведьмой из пророчества, так? – требовательно спрашивает Алиса, набросив капюшон плаща на золотистые волосы, причесанные а-ля помпадур.
– Я не хочу, чтоб одна из моих сестер умерла.
Даже Алиса не знает, что на это сказать. Вот почему меня разлучили с Маурой и Тэсс: провидица предрекла еще, что одна из трех ведьм не доживет до двадцатого века, потому что погибнет от руки одной из своих сестер. Монахини Сестричества не уверены, что Маура может контролировать свои магические способности. Исходя из ужасного предсказания смерти – и, честно говоря, из природного темперамента Мауры, – сестры боятся, что Маура может оказаться для меня опасной. А рисковать, когда речь идет о ведьме из пророчества, они не намерены.
Я пыталась донести до них, что сама мысль о том, будто Маура может сделать мне больно, абсурдна. Неправдоподобна.
С тех пор как не стало мамы, а отец превратился в тень былого себя, у меня, Мауры и Тэсс не было никого, кроме друг друга. В Сестричестве не понимают, как сильна наша связь. Ради своих сестер я готова на все.
Но я по-прежнему просыпаюсь в слезах, когда мне снится, что я беспомощно стою над их окровавленными телами.