Глава 1
Волшебство в той стране было столь густым и липким, что оседало на земле, словно меловая пыль, и на полах и полках, словно клейкая штукатурка. (Уборщики в этой стране получали необычайно высокую плату.) Живи вы в этой стране, и вам пришлось бы по меньшей мере раз в неделю счищать с чайника магическую накипь, а иначе вы могли внезапно обнаружить, что вместо воды заливаете заварку шипящими змеями или болотной слизью. (Вовсе не обязательно чем-то пугающим или неприятным вроде змей или слизи, особенно в жизнерадостном доме, – обычно волшебство отражает окружающее настроение, – но, если вам хочется чаю, чашка лилово-золотистых фиалок или наперстков из слоновой кости вряд ли вас устроит. И в то время как фиалки, поставленные в вазу без воды, вероятно, продержатся с день, неотличимые от обычных цветов, прежде чем побуреть и рассыпаться волшебной пылью, безделка вроде наперстка начнет пачкаться и крошиться, едва лишь вы возьмете ее в руки.)
Лучшим способом справиться с этой напастью было иметь среди домочадцев фею, поскольку она (а обычно это именно она) могла коснуться пальцем чайника, едва он начнет кипеть (рассеянных фей часто можно узнать по подушечке рубцовой ткани на пальце, которым они предпочитают чистить чайники), и пробормотать пару избавляющих от магии слов. Тогда раздавался еле слышный хлопок, с каким раскрываются стручки, и вода оставалась водой еще неделю или даже (возможно) дней десять.
Размагичивание чайника – слишком мелкое и хлопотное дело, требующее частых повторений, чтобы стоило нанимать для него профессиональную фею. Если вы не состояли в родстве ни с одной из них, вам оставалось лишь выкапывать корень лозы джа, высушивать его, растирать в белый порошок, напоминающий пыль штукатурки или магии, и раз в неделю добавлять по щепотке в чайник. Если делать это чаще, все семейство будут одолевать судороги. Домá, где нет феи, можно отличить по лозам джа, оплетающим стены. Возможно, по той причине, что их корни постоянно тревожили, джа славились тем, что требовали немалой заботы и были склонны внезапно засыхать. К счастью, они легко приживались черенками. «Она отдала бы мне последний корень джа» – так там говорили о добрых подругах.
Люди либо любили эту страну и не представляли жизни в другом месте, либо ненавидели ее, уезжали, как только им подворачивалась возможность, и никогда не возвращались. Те, кто любил ее, непременно в один из дней ранней осени с радостью взбирались на холм близ своей деревни и слушали, как нива поет мадригалы, а потом рассказывали об этом внукам, как в других странах рассказывают о пари, однажды выигранном в трактире, или о яблочном пироге, завоевавшем первое место на сельском празднике. Те, кто жил там, запоминали, как следует поступать: скажем, раз в неделю класть в чайник щепотку сушеной джа или, перед тем как воткнуть нож в буханку хлеба, просить ее остаться буханкой хлеба. (Среди чужаков жители этой страны прослыли необычайно набожными людьми, поскольку складывалось впечатление, будто они по любому поводу бормочут молитвы. На самом деле они просто просили оставаться неволшебными те вещи, которые надежнее было уговорить, прежде чем дальше работать с ними, играть или готовить из них пищу. Никто не слышал, чтобы у кого-то из знакомых буханка хлеба обернулась стайкой скворцов, но все прекрасно знали старую детскую сказку, а риск в этой стране не окупался. Обычно ограничивались простеньким заговором вроде «Хлеб, оставайся хлебом» или, в дворянских домах, «Пожалуйста, хлеб, сделай мне одолжение», что было куда менее мудрой формулировкой, ведь особенно проказливый порыв магии мог истолковать «одолжение» так, как ему хотелось.)
Рождениям уделяли много внимания, потому что просьбу оставаться тем, что есть, следовало произносить быстро, учитывая, насколько сильна магия рождения и как легко подначить ее на озорство. Если на новом поле всходило нечто, явственно отличающееся от того, что там было посеяно, а неделей позже превращалось обратно, это считалось заурядным происшествием, не стоящим упоминания. Но хотя, как в случае с фиалками или наперстками, этот род волшебства был всего лишь временным отклонением, действие его порой смущало и доставляло множество хлопот. Крестьяне в этой стране больше тревожились о том, как бы им не заснуть во время окота или отела, чем из-за погоды: погром, учиненный выводком маленьких таралианов, никуда не девался даже после того, как они превращались обратно в поросят. Никто не знал, как справляются с этим дикие птицы и звери, но будущие родители-люди готовы были на что угодно, только бы фея оказалась рядом и вовремя благословила их новорожденного.
В общем и целом чем подвижнее было что-то и чем сильнее оно зависело от воды, тем с большей вероятностью до него добиралась магия. Это означало, что животные – и, разумеется, люди – оказывались наиболее уязвимыми. Камни в этом смысле считались вполне надежными, если, конечно, не были чем-то иным, превращенным в камень. Но настоящие камни, можно сказать, не замечали во сне атак волшебства, и даже если какой-нибудь особенно дикий и непредсказуемый клочок магии решал приукрасить каменную стену, превратив ее в мраморный фонтан, то, коснувшись его с закрытыми глазами, вы ощутили бы под пальцами кладку и не замочили бы рук. Однако растущий на скале лишайник мог превратиться в маргаритки достаточно убедительные, чтобы вы расчихались, если вы чихаете от настоящих маргариток, а насекомые и прочие мелкие твари, ползающие по лишайнику, подвергались еще большей опасности.
(Излюбленная теория философов этой страны гласила, что магия связана с равновесием между землей, воздухом и водой. Иными словами, создания, наделенные лапами или крыльями, нарушали равновесие со стихией земли, когда расхаживали повсюду ногами или, хуже того, летали по зыбкому воздуху, совершенно не предназначенному для поддержания твердой плоти. Движение, которое вся эта неподобающая суета порождала в жидкой стихии, еще хуже сказывалось на равновесии. Дух в рамках этой системы приравнивался к четвертой стихии – огню. В отличие от живущих в академиях философов, люди, вынужденные зарабатывать себе на жизнь в обыкновенном мире, считали все это редкостной чепухой. Однако на ярмарках склонные к театральности феи обожали подбрасывать в воздух соломинки, семена или каштаны и превращать их во что-нибудь еще до того, как они коснутся земли, причем трюк этот лучше всего удавался, если соломинки, семена или каштаны были влажными.)
Медленные создания были менее подвержены прихотям дикой магии, чем быстрые, а летающие оказывались самыми уязвимыми. Каждый воробей хранил восхитительное воспоминание о том, как однажды был ястребом. Гусеницы мало интересовали волшебство, однако бабочки проводили в зачарованном состоянии так много времени, что среди них редко доводилось видеть обычную, без хотя бы лишней пары крыльев, нескольких избыточных оборок или блесток; были и такие, чье тельце походило на крохотного человечка, облаченного в цветочные лепестки. (Считалось, что рыб, обитающих в самой опасной стихии – воде, попросту не существует. Рыбоподобные существа в прудах и ручьях были либо видениями, либо чем-то иным, находящимся под чарами, и иметь с ними дело, ловить их, а тем более есть рыбу строго воспрещалось. Все, что плавает, полагалось волшебным. Животных, которых заставали за этим занятием, считали любимцами местного водного духа или опасными безумцами, а люди даже не пытались.)
В таком существовании, неизбежно пропитанном магией, была и положительная сторона: все жили долго. Мало кто из людей не доживал до ста лет. Возраст птиц и зверей часто достигал тридцати лет, да и пятьдесят не были чем-то неслыханным. Домашних животных в этой стране разводили необычайно трезвомыслящие и ответственные люди, поскольку любые допущенные ошибки долго потом не давали им покоя.
Хотя магия встречалась повсеместно и в людях, готовых и умеющих с нею обращаться, не иссякала нужда, обычные люди, как бы тепло они ни относились к своим тетушкам или соседкам, полагали чары и чародеев ненадежными и непредсказуемыми. Никто ни разу не видел, чтобы фея превратилась в орла и взлетела над деревьями, но в детских сказках о подобном говорилось, и трудно было не верить, что это, а то и что-нибудь похлеще, вполне возможно. Разве жизнь, проведенная за работой в поле, не делает крестьян уравновешенными и здравомыслящими? Так неужели целая жизнь обращения с магией не сделает человека сумасбродным и капризным?
Многие отмечали, но редко обсуждали (и никогда в присутствии феи), что, хотя феи редко вступали в брак или (в браке или вне его) обзаводились детьми, от поколения к поколению фей вокруг меньше не становилось. Предположительно, волшебство струилось в человеческой крови так же, как и во всех остальных жидкостях, и порой его хватало на то, чтобы превратить кого-то в фею, а порой – нет. (Обычные люди предпочитали не задумываться о том, сколько вокруг может быть фей, притворяющихся обычными людьми с помощью простейшей уловки: никогда не прибегать к магии, если поблизости есть кто-то, способный это заметить.) Но при этом неукоснительно соблюдался обычай, требующий, чтобы правители этой страны не имели ни малейшего отношения к волшебству, ведь правители должны быть надежными и служить твердой опорой своему народу. Если паче чаяния кто-то из детей в семье правителя с рождения обладал магическими способностями, об этом не только не упоминалось в официальных хрониках, но даже сплетен не ходило.
А значит, когда старшему ребенку в каждом поколении правящего семейства приходила пора вступать в брак (а также, на всякий случай, следующему за ним или ней и, возможно, третьему тоже), начинался поиск и подбор возможных кандидатов: в первую очередь проверялась их неволшебность, а уже во вторую – честность, добродетель, ум и тому подобное. (Вероятность того, что предполагаемые супруги хорошо поладят в будущем, едва ли вообще упоминалась в перечне требований.) До сих пор – насколько простиралась история страны, к началу этого повествования немногим превышавшая тысячу лет, – этот подход успешно работал. И хотя ходили слухи о густой противомагической сети, которую придворные волшебники растягивали на пути даже самых чистых, чуждых магии женихов и невест, – что ж, она помогала, а только это имело значение.
Нынешний король был единственным ребенком, и к тому же ему – или его советникам – непросто дались поиски подходящей супруги. В итоге она оказалась даже не принцессой, а всего лишь графиней из какой-то захолустной маленькой страны, если чем и прославившейся, так это гончими, которых разводила королевская чета. Зато девушка была тихой, послушной долгу и, насколько могли судить искуснейшие маги страны, совершенно не владела волшебством. Все вздохнули с облегчением, когда свадьба состоялась, ибо, с тех пор как король достиг брачного возраста, ожидание затянулось почти на десять лет.
Но проходили годы, а детей у них не было.
Некоторые кузены короля начали больше времени проводить при дворе – его поколение оказалось особенно щедрым на двоюродных братьев и сестер, – а один или двое даже без лишнего шума развелись с супругами, которые оказались недостаточно неволшебными. В этой стране более пятисот лет власть неизменно передавалась от родителя к ребенку, и законы о том, как именно должна переходить корона в побочную линию наследования, оставались не вполне ясными. Ни король, ни королева не замечали этой суеты, поскольку так отчаянно мечтали о ребенке, что не допускали даже мысли о неудаче, но советники-то все видели, а потому кузены короля, которые развелись с супругами, ничего хорошего этим не добились.
Со времени королевской свадьбы прошло около пятнадцати лет, и внезапно королева сделалась бледна и нездорова с виду. Подданные мужа, успевшие ее полюбить, потому что она всегда охотно появлялась на ярмарках и праздниках, улыбалась во время нудных речей и целовала даже самых неопрятных и несимпатичных детишек, которых ей подсовывали, разрывались между надеждой на то, что недуг, каким бы он ни был, убьет ее, пока король еще достаточно молод, чтобы жениться снова (к тому времени за границами страны и даже в ее пределах совершеннолетия достиг новый урожай принцесс), и на то, что она поправится и снова станет посещать ярмарки и праздники и целовать детишек. Особенно этого желали ораторы, произносящие нудные речи: лучшего слушателя у них никогда не было.
Об истинной причине недомогания королевской супруги не догадался никто, даже когда она начала носить свободные платья и походка ее стала тяжелее, чем прежде. А все потому, что не прозвучало объявления.
Однако ее супруг знал, как знали старшая фрейлина и фея, спрятавшая увеличивающийся живот. Но фея предупредила королевскую чету, что скрывать тягость можно лишь до определенной степени и никак не дальше: необходимо позволить ребенку расти, не докучая ему тугой шнуровкой и не нарушая равновесия матери туфлями на высоком каблуке.
– Волшебник может замаскировать живот совсем, – сообщила фея, которую звали Сигил, – чтобы вы могли протанцевать всю ночь напролет в шелковом платье не шире, чем носили прежде. Но я вам не советую. Маги знают все о магии и ничего о младенцах. Я и вполовину столько не знаю о магии, сколько известно им, но я много знаю о младенцах.
Сигил служила королевской семье еще с тех пор, как мать короля была королевой. Король нежно ее любил, а его жена нашла в ней первого друга, когда еще только прибыла ко двору мужа и отчаянно нуждалась в друзьях. Узнав наверняка, что она в тягости, королева пришла именно к Сигил и попросила спрятать живот. Она призналась, что много лет мечтала о ребенке и теперь, как ей кажется, не вынесет внимания народа ее супруга, тоже все эти годы мечтавшего об этом ребенке, если о ее беременности заявят во всеуслышание. Король, собиравшийся объявить всенародный праздник, был разочарован, но Сигил встала на сторону королевы.
После долгих бездетных лет бедняжка-королева никак не могла поверить подруге, когда та сообщила, что с ребенком все хорошо, он здоров и родится без лишних трудностей. «Милая моя, трудностей будет не больше, чем обычно случается при родах, но вам и их мало не покажется», – добавила Сигил. О рождении наследника не объявляли до того момента, когда у королевы начались схватки. Королева хотела подождать появления ребенка на свет, но Сигил воспротивилась: по ее словам, ребенку следовало родиться свободно, а свобода для наследника государства подразумевала, что народ должен ждать и приветствовать его.
Страну в этот день сотрясли судороги, сходные с теми, от которых страдала несчастная королева. Наследник! Наконец-то наследник! И никто не знал! Придворные и советники были оскорблены, самые высокопоставленные волшебники пришли в ярость, но их голоса тонули в громе народного ликования. Новости распространялись быстрее, чем под силу человеческим гонцам, поскольку о них ржали лошади, пели деревья, бурлили чайники и шептала пыль: наследник! Родилось королевское дитя! Наконец-то у нас есть наследник!
Родилась девочка, и было решено, что в именины ее окрестят следующими именами: Каста Альбиния Аллегра Дав Минерва Фиделия Алетта Блайт Домина Делиция Аврелия Грейс Изабель Гризельда Гвинет Перл Руби Корал Лили Ирис Бриар-Роза. Как и обещала Сигил, принцесса появилась на свет здоровой и без бÓльших трудностей, чем обычно вызывает рождение ребенка: королева измучилась и устала, но не настолько, чтобы не разрыдаться от радости, когда ей в руки вложили младенца.
Старший ребенок правящего государя всегда считался следующим в очереди на трон, будь он мальчиком или девочкой, хотя обычно это бывал мальчик. В народе глубоко укоренилось поверье, что королевы лучше управляются с этой страной, чем короли: неволшебные женщины обладают проницательным, рассудительным здравым смыслом, который даже самой сильной – скорее даже, в особенности самой сильной – магии непросто преодолеть. Считалось, что мужчины гораздо чаще подвержены ослепляющим приступам гнева. Правда это или нет, все в это верили, включая злых фей, которые по этой причине тратили немало времени, колдуя, чтобы первенцы в королевской семье рождались мальчиками. Королевские маги разрушали эти чары насколько могли быстро, но за злыми феями не успевали. (Поскольку чары любого рода с большим трудом прорывались сквозь плотную защиту, окружавшую королевскую семью, приходилось нацеливать их очень узко, а вследствие побочного эффекта третий ребенок правящего монарха почти всегда оказывался девочкой.) Благодаря народному поверью (а также тому факту, что наследные принцессы появлялись на свет крайне редко и вызывали интерес уже одной своей редкостью) рождение будущей королевы всегда приветствовалось с бÓльшим восторгом, чем рождение всего лишь будущего короля. Так случилось и теперь. В последний раз королева правила этой страной около четырехсот лет назад, и, возможно, поэтому никто не помнил, что после этой самой королевы осталось незаконченной какая-то история со злой феей по имени Перниция, поклявшейся отомстить.
Именины принцессы должны были ознаменоваться величайшим торжеством, какое только видела эта страна или, по крайней мере, могли припомнить старейшие из подданных. Грандиознее, чем свадьба короля и королевы шестнадцать лет назад, чем свадьба родителей короля почти пятьдесят лет назад и, конечно же, чем собственные именины короля, поскольку он родился спустя восемнадцать месяцев после женитьбы родителей и никому даже в голову не приходило, что этот ребенок окажется единственным.
Королевская чета хотела пригласить на именины всех. Им казалось, что каждый подданный должен разделить с ними радость празднества. От столь нелепой идеи их отговорили, хотя и с некоторым трудом, советники, как ни странно достигшие полного согласия по этому конкретному вопросу.
Начать с того, что придумала это королева. Ее родная страна была как раз в меру маленькой, чтобы на крупное торжество в правящей семье можно было пригласить всех (хотя придворные составители списков, поставщики продуктов и люди, предоставляющие запасные стулья, обычно надеялись, что явятся не все), а король с королевой узнавали в лицо существенную часть подданных. Хотя страну мужа королева находила пугающе огромной (и ей казалось глубоко неправильным то, что многие из подданных никогда не встречались со своим государем), в часы важных событий ей вспоминалось собственное воспитание. К счастью, король любил жену, и его завораживали ее рассказы о правителях, устраивающих открытые дни приема, когда любой, кто желает с ними поговорить, может прийти и высказаться. Открытые именины показались ему замечательной идеей.
Советники и придворные заявили, что это неприемлемо. (Волшебники отказывались присутствовать на обсуждении именин: они все еще лелеяли обиду из-за того, что им не сообщили о беременности королевы. А мысль о том, что какая-то жалкая фея успешно запорошила им всем глаза волшебной пылью, и вовсе приводила их в ярость.) По мнению советников, на именины следовало пригласить гостей из других стран, ведь их добрые пожелания и приятные впечатления обязательно принесут пользу лет через девятнадцать-двадцать. Невозможно устроить празднество, которое посланцы будут вспоминать с удовольствием, если добрая сотня тысяч подданных примется толкаться у городских стен, месить грязь на полях и требовать угощения и крова.
Это заставило королевскую чету призадуматься. Король еще помнил долгие и трудные поиски жены, а королева – потрясение, каким для нее оказалось прибытие посланца в тесный и скромный замок ее отца. Пришлось мчаться по черной лестнице из кухонь, где она варила цукаты, поспешно умыться, причесаться и надеть лучшее платье для встречи с ним. (Когда она, чуть запыхавшаяся из-за того, что пропрыгала по коридору сперва на одной ноге, потом на другой, натягивая туфли, тем не менее величаво вошла в гостиную, посланник с видом глубочайшей сосредоточенности и удовлетворения ел ее цукаты. Цукаты всегда удавались ей на славу, однако она не подозревала, что они способны скрасить ожидание даже королевскому посланнику.)
В конце концов был найден компромисс. Советники скрежетали зубами, но не смогли добиться большего от внезапно заупрямившихся правителей, продолжавших настаивать, что их дочь принадлежит своему народу. Герольдов разошлют по всем городам и поселкам – всем до единого. И в центре каждого селения, будь то ступени дома мэра или деревенский колодец, они объявят: один человек, которого надлежит избрать жребием (если маги оправятся от обиды, то позаботятся о том, чтобы не было жульничества, а если нет, Сигил найдет для этой работы фей), приглашается на именины принцессы. И этому человеку, кем бы он (или она) ни оказался, достаточно будет просто предъявить свой жребий вместо приглашения, дабы в день именин его впустили во дворец.
Советники предвидели, что этот замысел обернется лишь невероятными организационными хлопотами и, с помощью магов или без оной, бесконечными попытками обмана с тем или иным успехом. И хотя придворные примеряли дворцовые нравы к обычным людям, которые не узнали бы интригу, даже отрасти она крылья и укуси их, верно было и то, что герольды, тоже, несмотря на ливреи, обычные люди, после официального объявления, особенно в маленьких поселках, частенько пускали в местном трактире слух, что король с королевой хотели пригласить всех – действительно всех. И если человек с королевским жребием явится с парой друзей, то, вполне вероятно, впустят и их.
Так решили поступить с рядовыми подданными, и, если не считать их числа и манер, это было самым простым делом. Куда труднее оказалось решить вопрос со столами для знати: кто будет сидеть рядом с королем или королевой, а кому придется занять место за столом попроще, всего лишь с принцем, герцогом или бароном во главе. А еще следовало определиться, посланников от каких стран пригласить и кому из них уделять больше внимания: тем, чья страна обширнее и значительнее, или тем, в чьей правящей семье больше холостых сыновей.
Но сложнее всего было решить, как поступить с феями.
Поскольку придворные маги состояли в королевской свите, для них поставят столы на специальном помосте, где они смогут обмениваться мнениями об астрологических чудесах, злословить о других волшебниках, не попавших на торжество и потому лишенных возможности защитить себя, и демонстрировать легкую усталость и досаду из-за необходимости участвовать в таком нелепом, исполненном суеверия событии, как королевские именины.
Но к феям все это не имело ни малейшего отношения. Некоторые из них по силе почти не уступали магам, а мыслили и поступали порой куда более изобретательно и непредсказуемо. Волшебникам приходилось несколько лет посещать Академию, и любой, называющий себя магом, имел в подтверждение диплом из кожи гиппогрифа, хотя прочесть невидимые письмена на нем мог только другой маг. При желании волшебники умели вызывать землетрясения, за одну ночь возводить (или обрушивать) замки, и должным образом сотворенные ими чары могли продержаться целый век. Обычно их нанимали влиятельные люди, поручая шпионить за столь же влиятельными соседями и всячески демонстрировать свое присутствие, чтобы влиятельные соседи не вздумали выкинуть какой-нибудь фокус с помощью собственных магов. (Торжества, на которых ожидались волшебники соперничающих семейств, всегда посещали толпы зевак, поскольку зрелище неизбежно оказывалось исключительно забавным.) Маги, не любящие шумихи, оставались в Академии – или других академиях – и бились над величайшими тайнами вселенной (а также над философскими теориями насчет волшебного равновесия), предположительно чрезвычайно опасными, по каковой причине академики напускали на себя мрачный вид и двигались так, будто каждую секунду ожидали нападения. Но суть заключалась в том, что у магов были свои правила, а феи считались непредсказуемыми даже в стране, где сама магия была непредсказуема.
Даже королева слегка засомневалась, стоит ли посылать феям общее приглашение. Несколько сот фей в одном месте – не говоря уже о нескольких тысячах – наверняка поднимут огромную тучу магической пыли, и одному лишь Провидению известно, к чему это может привести.
– Большинство фей живет в маленьких городках и деревнях, так? – уточнила королева. – Значит, на них в некотором смысле распространяется приглашение, которое разносят наши герольды.
Дело в том, что никто толком не представлял, сколько фей, даже тех, кто занимается волшебством, есть в стране. Люди знали только о тех, кто жил в городах и деревнях рядом с другими и колдовал открыто. Известно было, что некоторые феи обитали в лесах или отдаленных глухих местах (возможно, даже в воде), но видели их редко, и предполагалось, что их меньше, чем тех, которые известны всем.
Конечно, оставались еще злые феи, но их было немного, и они обычно держались в тени, поскольку знали, что численный перевес не на их стороне, – если, конечно, кто-нибудь их не сердил, а люди очень-очень старались их не сердить. Именно их злоба обеспечивала добрых фей значительной долей самой прибыльной работы: исправления испорченного. Как правило, им удавалось вернуть все на свои места. Люди вели себя со злыми феями осмотрительно, но не слишком из-за них беспокоились – меньше, чем из-за погоды, скажем засухи, чреватой неурожаем, или суровой зимы, которая пригонит в поселки волков. (Если засуху или суровую зиму вызывали злые феи, все знали, что нужно делать: достаточно было нанять добрую, и та все исправляла. С непостоянством настоящей погоды не мог справиться никто. Тщетными оказывались даже объединенные усилия всех академиков – а они время от времени пытались.)
– Думаю, – медленно проговорил король, – этого недостаточно.
Королева вздохнула:
– Я боялась, что ты так скажешь.
В ее родной стране было относительно мало магии, и она так и не привыкла к вездесущности чар и чародеев. Волшебство приносило пользу, но тревожило ее. Она нежно любила Сигил и завела приятельские отношения с несколькими другими феями, предусмотрительно нанятыми на службу при дворе. Маги же в большинстве своем казались королеве скучными, и она испытывала некоторое облегчение оттого, что сейчас никого из них не было рядом: обидевшись на нее за скрытность в вопросе беременности, они перестали с ней разговаривать.
Последовало молчание.
– Что, если мы пригласим фей стать крестными нашей дочери? – предложила наконец королева. – Можем попросить двадцать одну фею – по одной на каждое из имен и на каждый год до ее совершеннолетия. Двадцать одна – это не так уж и много. Магов будет восемьдесят два. Так мы покажем, что рады феям. Можно спросить у Сигил, кого нам пригласить.
– Феи-крестные? – с сомнением переспросил король. – Непросто будет протащить это через придворный совет и добиться одобрения епископа.
Сигил тоже беспокоилась по поводу фей и сочла, что пригласить двадцать одну фею в крестные – отличная идея, если заранее принять достаточные меры предосторожности.
– Никаких подарков, – решил король.
– О, но крестные должны дарить подарки! – возразила королева. – Будет невежливо, даже неприлично, если мы запретим им подарить что-нибудь крестнице!
– Королева права, – поддержала ее Сигил, – но можно предупредить их, что это должны быть только символические дары, мелочи, чтобы позабавить малышку или польстить ее родителям, ничего – ничегошеньки – сложного.
И король, и королева понимали, о чем она говорит: ничего, что привлечет к принцессе слишком много внимания в магическом мире. Такого рода внимание могли позволить себе лишь герои, достаточно зрелые, чтобы самим на это решиться, и сильные (или глупые), чтобы нести это бремя.
– Думаю, – продолжила Сигил, – нам следует пригласить хотя бы одного мужчину. Фей мужского пола недооценивают, поскольку почти никто не помнит об их существовании.
– Ты должна стать первой крестной, дорогая, – предложила королева.
Но Сигил покачала головой.
– Нет… нет, – отказалась она, хотя и с явственным сожалением в голосе. – Искренне вас благодарю. Но… я уже слишком тесно связана с благополучием этой семьи и вряд ли стану наилучшей крестной для малышки. Дайте ей двадцать одну новую фею, которые будут счастливы связать себя с королевской семьей. Несколько лишних фей на вашей стороне могут оказаться весьма полезными.
Король вспомнил, как однажды, когда он был еще принцем, к одной из младших поварих, также фее, обратился зажаренный в масле гриб, которому предстояло стать частью одинокого позднего ужина для короля. «Не дай королю меня съесть, или я его отравлю», – заявил он. На королевских кухнях всегда работали одна-две феи (правители этой страны не пользовались услугами дегустаторов), и, хотя для выяснения того, как ядовитый гриб попал в припасы, потребовались маги, жизнь королю спасла именно фея.
Сигил сжала в ладонях руки королевы:
– Позвольте, я займусь приготовлениями к торжеству. На чем, по-вашему, стоит подвесить колыбель? На шелке? И какого цвета? Розового? Голубого? Лилового? Золотистого?
– Думаю, золотистого, – решила королева, обрадованная тем, что вопрос с феями-крестными решен, но разочарованная и слегка обиженная отказом Сигил войти в их число. – Золотистого и белого. Может быть, чуточку лилового. И на лентах должны быть розовые и белые розетки.