Глава 1
Треклятый мороз. Облачка пара, срывающиеся с губ Люка Финдли, повисают в воздухе и кажутся твердыми, похожими на замерзшие осиные гнезда, из которых высосан весь кислород. Его руки тяжело лежат на руле. Он клюет носом. Проснулся – и едва успел сесть в машину, чтобы доехать до больницы к началу ночного дежурства. Покрытые снегом поля по обе стороны от дороги при свете луны выглядят призрачно, сугробы кажутся множеством губ, посиневших от обморожения. Снег так глубок, что в нем потонули стебли бурьяна и сухие кусты репейника, обычно обрамляющие поля. Из-за снега окрестности выглядят обманчиво мирно. Люк часто гадает, почему его соседи не уезжают из этого, самого северного, уголка штата Мэн. Одинокие, холодные края, не самые лучшие для фермерства. Полгода – зима, сугробы до самых подоконников, ледяной ветер, гуляющий над опустевшими картофельными полями.
Время от времени кто-то замерзает насмерть. Люк – один из немногих врачей в этих краях, поэтому он видел немало обмороженных. Пьяница (а их в Сент-Эндрю хоть отбавляй) засыпает в сугробе и к утру превращается в человека-эскимо. Мальчик, катающийся на коньках на замерзшей реке Аллагаш, на тонком льду проваливается под воду. Порой утопленников обнаруживают на полпути до Канады, в месте слияния Аллагаша с рекой Св. Иоанна. Охотник слепнет от белизны снега и не может выбраться из лесной чащобы. Его находят сидящим под деревом, с ружьем на коленях.
«Это был не несчастный случай, – с отвращением сказал Люку шериф Джо Дюшен, когда тело охотника доставили в больницу. – Старина Олли Остергард помереть хотел. Вот так он с собой покончил». Но Люк считает, что это неправда. Будь это так, Остергард выстрелил бы себе в висок. Гипотермия – слишком медленная смерть. Пока замерзаешь, можно и передумать.
Люк въезжает на своем пикапе на пустую автостоянку перед Арустукской окружной больницей, выключает мотор и в который раз дает себе слово уехать из Сент-Эндрю. Нужно только продать родительскую ферму и уехать – вот только он пока не знает куда. Люк по привычке вздыхает, выдергивает ключи из зажигания и направляется к входу в приемный покой.
– Люк, – говорит дежурная медсестра и приветствует его кивком.
Люк на ходу снимает перчатки, вешает парку на вешалку в крошечной ординаторской и возвращается в приемный покой.
– Джо звонил, – говорит Джуди. – Везет к нам какого-то хулигана. Хочет, чтобы ты его осмотрел. Будет с минуты на минуту.
– Шоферюга?
Если речь идет о драке, то чаще всего напиваются в «Голубой луне» и дерутся водители грузовиков лесозаготовительных компаний.
– Нет, – рассеянно отвечает Джуди, не отрывая глаз от монитора компьютера. Голубоватые блики пляшут на стеклах ее бифокальных[2] очков.
Люк кашляет, чтобы привлечь ее внимание:
– Кто же тогда? Кто-то местный?
Люк ужасно устал латать своих соседей. Похоже, в этом суровом городке могут жить только драчуны, пьяницы и неудачники.
Джуди отрывает взгляд от монитора:
– Нет. Это женщина. И не местная.
Это необычно. Полицейские редко привозят в больницу женщин, если только они не стали жертвами преступления. Ну, бывает, привезут жену, которую поколотил муж, а летом какая-нибудь туристка может хватить лишнего в «Голубой луне». Но в это время года – какие туристы?
Это что-то новенькое. Люк берет журнал.
– Хорошо. Что еще у нас нынче? – спрашивает он, а потом рассеянно слушает, как Джуди отчитывается обо всем, что произошло за время предыдущей смены.
Вечер, судя по всему, был напряженным, но сейчас, за два часа до полуночи, в больнице тихо. Люк возвращается в ординаторскую, чтобы там ждать шерифа. Он не в силах вынести очередного рассказа Джуди о приготовлениях к свадьбе ее дочери. Сколько стоят свадебные платья, сколько берут за свои услуги флористы и официанты. «Уж лучше бы женишок ее умыкнул из дома», – однажды сказал Люк Джуди, а она так глаза вытаращила, словно он признался в том, что состоит в террористической организации. «Для девушки свадьба – самый важный день в жизни, – укоризненно проговорила Джуди в ответ. – А в твоем теле – ни одной романтической косточки. Неудивительно, что Тришия с тобой развелась». Люк давно перестал возражать, что не Тришия с ним развелась, а он с ней. Все равно его никто не слушал.
Люк садится на обшарпанную банкетку в ординаторской и пытается отвлечься головоломкой «судоку». Но отвлечься не получается. Лезут мысли о том, как он ехал до больницы, вспоминаются дома, стоящие вдоль пустынных дорог, свет в одиноких окнах. Чем занимаются люди в своих домах в долгие зимние вечера? Люк – земский врач, от него ничего не утаишь. Ему ведомы пороки всех горожан: он знает, кто поколачивает жену, а кто – детишек, кто напивается в стельку и застревает в сугробе на своем грузовичке, кто страдает хронической депрессией, вызванной плохими урожаями, и не видит перспектив к улучшению. Леса вокруг Сент-Эндрю густые, темные, в них много тайн. Люк вспоминает, почему ему так хочется уехать из этого города. Он устал от того, что знает чужие тайны, и от того, что его тайны известны всем.
А потом приходит другая мысль – она в последнее время приходит ему в голову всякий раз, как только он переступает порог больницы. Его мать умерла не так давно, и он живо вспоминает ту ночь, когда ее перевели в палату, прозванную «хосписом». Таких палат в больнице несколько, там находятся пациенты, чьи дни сочтены, и поэтому их нет смысла переводить в реабилитационный центр в Форт-Кенте. Сердечная функция у матери Кента упала до десяти процентов, и она сражалась за каждый вдох. Ей даже кислородную маску пришлось надеть. Люк сидел с ней в ту ночь один, потому что было поздно и все другие посетители ушли домой. Когда ее сердце остановилось в последний раз, он держал ее за руку. Мать к тому моменту была очень слаба. Она едва заметно шевельнулась, и ее рука обмякла. Она ушла из жизни плавно – словно закат сменился сумерками. Монитор тревожно заверещал, и в палату вбежала дежурная сестра, но Люк выключил сигнализацию и махнул сестре рукой, чтобы та не подходила. Он взял фонендоскоп и проверил пульс и дыхание матери. Она была мертва.
Дежурная сестра спросила, не хочет ли он ненадолго остаться с матерью наедине, и Люк ответил «да». Большую часть недели он провел рядом с постелью матери в палате интенсивной терапии, и теперь ему было непонятно, как можно просто встать и уйти. Он сидел и сидел, и смотрел в одну точку – но, конечно, не на мертвое тело матери, – и пытался сообразить, что же ему теперь делать. Позвонить родственникам; все они были фермерами и жили в южных штатах… Позвонить отцу Лаймону, настоятелю католической церкви, в которую сам Люк не мог себя заставить ходить… Выбрать гроб… Столько забот. Он знал, что нужно сделать, потому что уже проходил через все это семь месяцев назад, когда умер его отец, но мысль о том, что все это придется пережить снова, вызывала у него тоску. В такие моменты ему не хватало бывшей жены. Тришия была медсестрой, и в тяжелые времена она была просто незаменима. Она никогда не теряла голову, даже горевать умела практично.
Но теперь не стоило тосковать по прежним временам. Теперь Люк был одинок, и ему следовало все дела делать самолично. Он покраснел от смущения, вспомнив, как сильно его мать хотела, чтобы они с Тришией остались вместе, как она отчитывала его за то, что он позволил Тришии уйти. Люк бросил виноватый взгляд на мертвое тело матери.
Ее глаза были открыты. А минуту назад были закрыты. Сердце Люка забилось чаще, хотя он понимал: это ничего не значит. Просто остаточный электрический импульс пробежал по нервам. Так заглушенный двигатель автомобиля выбрасывает остатки выхлопных газов. Люк протянул руку и опустил веки матери.
Ее глаза открылись во второй раз – так, словно его мать проснулась. Люк чуть было не отпрянул, но сумел совладать с испугом. Нет, не с испугом – с удивлением. Он снова взял фонендоскоп и прижал мембрану к груди матери. Полная тишина – ни тока крови по сосудам, ни шелеста дыхания. Люк сжал запястье матери. Пульса не было. Он посмотрел на часы: прошло пятнадцать минут с того момента, как он констатировал смерть. Люк опустил холодную руку матери, не сводя глаз с ее лица. Он был готов поклясться, что она смотрит на него.
И вдруг ее рука оторвалась от простыни и потянулась к нему. Мать словно бы умоляла взять ее за руку. Люк так и сделал, но тут же отпустил ее руку – она была холодна и безжизненна. Люк вскочил и отошел на пять шагов от кровати. Потирая лоб, он лихорадочно гадал, не галлюцинация ли это. Когда обернулся, мать лежала неподвижно, ее веки были сомкнуты. А у него ком подступил к горлу, он едва мог дышать.
Только через три дня Люк смог заставить себя заговорить об этом с другим врачом. Для разговора он выбрал старого Джона Мюллера, прагматичного терапевта, который, как все знали, поставляет телят на ранчо своему соседу. Мюллер посмотрел на Люка скептически – наверное, решил, что тот был пьян. «Подрагивание пальцев на руках и ногах – такое бывает, – сказал он. – Но через пятнадцать минут после наступления смерти? Мышечнокостные движения? – Мюллер снова придирчиво глянул на Люка. Он словно бы стыдился самого факта, что они говорят об этом. – Тебе это показалось, потому что ты хотел это увидеть. Ты не хотел, чтобы она умирала».
Люк знал, что всё не так. Но с врачами решил больше об этом не заговаривать.
«И потом, – продолжал Мюллер, – какая разница? Допустим, тело дернулось разок-другой. А ты считаешь, что она что-то хотела тебе сказать? Ты веришь в эту дребедень типа жизни после смерти?»
Миновало четыре месяца, но стоило Люку вспомнить об этом, и у него мурашки побежали по коже. Он кладет «судоку» на край стола и начинает массировать голову. Дверь ординаторской приоткрывается, заглядывает Джуди:
– Джо подъехал.
Люк выходит без куртки. Надеется, что мороз прогонит сонливость. Он смотрит, как Дюшен останавливает большой черно-белый универсал с эмблемой штата Мэн на передних дверцах и экономичным проблесковым маячком на крыше. Люк знаком с Дюшеном с детства. Они учились в разных классах, но в школе встречались постоянно. Словом, физиономию Дюшена, похожую на мордочку хорька, его глазки-бусинки и острый нос Люк лицезреет уже двадцать с лишком лет.
Сунув руки под мышки, чтобы не замерзли, Люк смотрит, как Дюшен открывает заднюю дверцу и берет арестованную за руку. Ему любопытно увидеть задержанную женщину. Он представляет себе здоровенную, мужеподобную байкершу, краснолицую, с разбитой губой, и с удивлением видит, как из машины выходит хрупкая молодая женщина. А может быть, девушка-подросток. Тоненькая, как мальчишка, но хорошенькая, с густыми соломенно-желтыми кудряшками. «Волосы у нее, как у ангела», – думает Люк.
Глядя на эту женщину (девочку?), Люк ощущает странное покалывание в глазах. Его сердце начинает биться чаще. Он словно бы узнает ее. «Я тебя знаю», – думает он. Он знает не ее имя, а что-то более важное о ней. Но что? Люк прищуривается, разглядывает девушку более пристально. «Может быть, я ее видел раньше? – думает он. – Нет, я ошибаюсь».
Дюшен придерживает арестованную под локоть. Ее руки скованы пластиковыми наручниками. Подъезжает вторая полицейская машина, из которой выходит Клей Хендерсон и ведет арестованную в приемный покой. Они проходят мимо Люка, и он видит, что блузка на девушке влажная. От черного пятна исходит знакомый запах железа и соли. Запах крови.
Дюшен останавливается рядом с Люком и кивком указывает на Хендерсона и арестованную девушку:
– Мы ее вот в таком виде задержали. Шла по дороге, по которой лес возят в Форт-Кент.
– Без пальто?
Раздетая – в такую погоду? Не могла же она долго находиться на морозе.
– Говорю же – без всякого пальто. Мне надо, чтобы ты посмотрел, не ранена ли она, и сказал, можно ли ее отвезти в участок и посадить под замок.
Люк всегда подозревал, что Дюшен, как многие сотрудники правоохранительных органов, занимается рукоприкладством. Очень часто к нему доставляли пьяных с шишками на голове и синяками на физиономии. А эта девушка – почти ребенок. Что такого она могла натворить?
– С какой стати она арестована? За то, что ходит в мороз без пальто?
Дюшен гневно зыркает на Люка. Он не привык, чтобы над ним подшучивали.
– Эта девчонка – убийца. Она нам сказала, что заколола человека насмерть и бросила его труп в лесу.
Люк приступает к осмотру арестованной девушки, но думать ему мешает странная пульсация в голове. Он светит тонким фонариком в глаза девушки, чтобы увидеть, не расширены ли зрачки. Глаза у нее светло-голубые, настолько светлые, что похожи на осколки льда. Кожа на ощупь липкая, пульс медленный, дыхание неровное.
– Она очень бледна, – говорит он Дюшену, когда они отходят от каталки, на которой лежит пристегнутая ремнями девушка. – Это может означать, что у нее развивается цианоз. Шоковая реакция.
– Это значит, что она ранена? – недоверчиво интересуется Дюшен.
– Не обязательно. Возможно, это следствие психологической травмы. Может быть, из-за ссоры. Или из-за драки с тем мужчиной, которого она убила. Откуда тебе знать – вдруг это была самозащита?
Дюшен, подбоченившись, пристально смотрит на девушку, словно способен взглядом узнать правду. Он переминается с ноги на ногу.
– Мы ничего не знаем, – ворчит он. – Она нам мало что сказала. Ты мне, главное, скажи, ранена она или нет. Если нет, то я просто отвезу ее в…
– Придется снять с нее блузку, смыть кровь…
– Поторопись. Я не могу здесь торчать всю ночь. Я Бушера в лесу оставил, он труп ищет.
Даже при полной луне в бескрайнем лесу темнотища. Люк понимает, что у помощника шерифа Бушера не так много шансов в одиночку найти труп.
Люк пощипывает краешек латексной перчатки:
– Ну, так езжай, помоги Бушеру, пока я ее обследую.
– Я не могу оставить здесь арестованную.
– Ради бога! – говорит Люк, скосив глаза на хрупкую девушку, лежащую на каталке. – Вряд ли она со мной справится и убежит. Если ты боишься, оставь здесь Хендерсона.
Они оба робко смотрят на здоровенного верзилу. Тот стоит у регистрационной стойки в комнате ожидания и перелистывает старый номер «Спортс Иллюстрейтед», держа в руке стаканчик с кофе из автомата. Он похож на мультяшного медведя, и ума у него, похоже, примерно столько же.
– Толку от него в лесу будет немного… Ничего не случится, – говорит Люк нетерпеливо и отворачивается от шерифа с таким видом, словно вопрос решен. Он чувствует, что Дюшен сверлит глазами его спину. Он не может решить, стоит спорить с Люком или нет.
Через пару секунд шериф поворачивается и шагает к стеклянным раздвижным дверям.
– Оставайся здесь, с арестованной! – кричит он Хендерсону, напяливая тяжелую, подбитую мехом шапку. – Я вернусь, помогу Бушеру. Этот балбес собственную задницу не найдет двумя руками и с картой.
Люк и дежурная сестра стоят возле каталки. Люк показывает девушке ножницы.
– Мне придется разрезать вашу блузку, – предупреждает он.
– Да пожалуйста. Она все равно испорчена, – произносит девушка тихо, со странным акцентом.
Блузка у нее явно дорогая. Как из модного журнала. Такие в Сент-Эндрю никто не носит.
– Вы ведь не местная, да? – спрашивает Люк, чтобы немного успокоить девушку.
Она снова пытливо смотрит на него. Похоже, пытается решить, стоит ему доверять или нет. По крайней мере, Люк читает в ее взгляде этот вопрос.
– На самом деле я тут родилась, – говорит девушка. – Но это было очень давно.
Люк смешливо фыркает:
– Для вас, может быть, и давно. Если бы вы тут родились, я бы вас знал. Я в этих краях почти всю жизнь прожил. Как вас зовут?
Девушка на его уловку не попадается.
– Вы меня не знаете, – холодно отвечает она.
Несколько минут слышно только шуршание разрезаемой ножницами ткани. Пропитанную кровью блузку резать нелегко, дело идет медленно. Сделав свою работу, Люк отступает назад, его место занимает Джуди. Она моет девушку марлей, смоченной в теплой воде. Когда кровавые разводы исчезают, обнажается бледная кожа. На девушке – ни царапинки. Медсестра раздраженно бросает кохер с куском марли на поддон и удаляется из смотровой палаты с таким видом, словно она-то изначально знала, что никаких ран у арестованной девушки нет, а Люк снова показал свою профессиональную некомпетентность.
Отводя глаза, Люк накрывает грудь девушки бумажной простыней.
– Если бы вы меня спросили, я бы вам сказала, что не ранена, – шепчет Люку девушка.
– Но шерифу вы этого не сказали, – говорит Люк и ставит рядом с каталкой табурет.
– Нет. А вам бы сказала. – Она кивает головой: – У вас есть сигарета? Просто умираю, как курить хочется.
– Простите. Сигарет у меня нет. Не курю, – отвечает Люк.
Девушка смотрит на него. Бледно-голубые, как лед, глаза изучают его лицо.
– Вы недавно бросали курить, но снова начали. Я вас нисколько в этом не виню, учитывая, сколько всего вам пришлось в последнее время пережить. Но в кармане халата у вас лежит пара сигарет, если я не ошибаюсь.
Рука Люка инстинктивно опускается в карман, кончики его пальцев касаются сигарет. Удачная догадка или она рассмотрела сигареты у него в кармане? И что значит это «учитывая, сколько всего вам пришлось в последнее время пережить»? Она просто притворяется, делает вид, что читает его мысли, пытается забраться к нему в голову. Так вела бы себя любая умная девушка на ее месте. В последнее время все пережитые неприятности у него просто-таки написаны на лице. Он просто пока не придумал, как жить дальше, все его проблемы связаны между собой, навалились одна на другую. Чтобы решить хотя бы одну из них, он должен знать, как разобраться со всеми сразу.
– Курить в здании больницы запрещено. К тому же позвольте вам напомнить – если вы забыли, – что вы привязаны к каталке. – Люк выдвигает стержень шариковой ручки и берет клипборд. – Людей у нас не хватает, так что мне придется самому задать вам несколько вопросов для заполнения больничной карты. Имя?
Девушка с опаской смотрит на клипборд:
– Не скажу.
– Почему? Вы от кого-то убежали? Вы поэтому не хотите говорить, как вас зовут?
Люк испытующе смотрит на девушку: она напряжена, она настороже, но владеет собой. Люк имел дело с пациентами, виновными в случайных убийствах. Обычно они ведут себя истерично – плачут, дрожат, кричат. А эта девушка только едва заметно дрожит под бумажной простыней и время от времени нервно шевелит ногами, но по ее лицу Люк видит: шоковой реакции нет.
А еще он чувствует, что ее отношение к нему становится все теплее. Между ними словно бы происходит химическая реакция. Может быть, она хочет рассказать ему об ужасном происшествии в лесу?
– Вы не хотите рассказать мне, что сегодня произошло? – спрашивает он, подкатив табурет ближе к каталке. – Вы ловили попутку? Может быть, вас кто-то подвез? Тот, кто теперь в лесу… Он на вас напал, а вы защищались?
Девушка вздыхает, откидывается на подушку и смотрит в потолок:
– Ничего подобного. Мы были знакомы. Мы вместе приехали в город. Он… – она умолкает, подыскивает слова. – Он попросил меня помочь ему умереть.
– Речь об эвтаназии? Он был смертельно болен? Рак?
Ответ девушки не вызывает у Люка доверия. Желающие уйти из жизни обычно выбирают что-нибудь тихое и надежное: яд, таблетки, шланг, присоединенный к выхлопной трубе автомобиля. Они не просят, чтобы их закололи ножом насмерть. Если приятель этой девушки действительно возжелал помереть, он мог бы просто просидеть под звездами всю ночь, пока не замерз.
Люк смотрит на девушку. Она дрожит от холода.
– Давайте-ка я вам принесу больничный халат и одеяло. Вы, похоже, продрогли.
– Спасибо, – говорит девушка и опускает глаза.
Люк возвращается с застиранным розовым фланелевым халатом и голубым стеганым акриловым одеялом. Цвета материнства. Он смотрит на руки девушки, на ее запястья, обхваченные и пристегнутые к каталке нейлоновыми ремешками.
– Так… – говорит Люк. – Сначала отстегнем одну руку.
Он расстегивает ремешок с той стороны, где рядом с каталкой стоит столик, а на столике – лоток с инструментами. Кохер, выпачканные в крови ножницы, скальпель.
Проворно, словно кролик, девушка хватает скальпель и сжимает в тонкой руке, повернув лезвием к Люку. Ее глаза широко раскрыты, краешки ноздрей покраснели.
– Спокойно, – говорит Люк, встав с табурета и отступив, чтобы девушка не могла до него дотронуться. – В холле – помощник шерифа. Если я его позову, все будет кончено, понимаете? Нас обоих этим крошечным ножичком вы не убьете. Поэтому – почему бы вам не положить скальпель…
– Не зовите его, – говорит девушка, держа скальпель в вытянутой руке. – Мне нужно, чтобы вы меня выслушали.
– Я слушаю.
Каталка стоит между Люком и дверью. Девушка может перерезать ремешок на другой руке за то время, пока он добежит до двери.
– Мне нужна ваша помощь. Нельзя, чтобы он меня арестовал. Вы должны помочь мне бежать.
– Бежать? – Люк вдруг перестает опасаться того, что эта девушка ранит его скальпелем. Он не может понять, как получилось, что он забыл об осторожности, и как она смогла заморочить ему голову. – Вы в своем уме? Я не стану помогать вам бежать.
– Выслушайте меня…
– Вы сегодня вечером кого-то убили. Вы сами в этом признались. Я не могу помочь вам бежать.
– Это было не убийство. Я же вам сказала. Он сам хотел умереть.
– И он приехал умирать сюда, потому что тоже вырос здесь?
– Да, – отвечает девушка, и в ее голосе звучит облегчение.
– Тогда скажите мне, кто это такой. Возможно, я его знаю…
Она качает головой:
– Я же вам говорила – вы с нами не знакомы. Никто здесь нас не знает.
– Вы не можете этого утверждать. Может быть, кто-то из ваших родственников…
Когда Люк злится, он становится упрямым.
– Никто из моей семьи очень, очень давно не жил в Сент-Эндрю, – устало произносит девушка и вдруг сердито говорит: – Думаете, вы всех тут знаете, да? Ладно. Моя фамилия – Мак-Ильвре. Ну что, знакома вам такая фамилия? А фамилия того, чей труп лежит в лесу, – Сент-Эндрю.
– Сент-Эндрю? – удивляется Люк. – Ведь так называется наш город.
– Вот именно, – чуть надменно говорит девушка.
У Люка словно газировка вспенивается позади глазных яблок. Нет, он не то чтобы узнает девушку… но ведь ему где-то попадалась эта фамилия – Мак-Ильвре. Он знает, что где-то ее видел или слышал, но где – никак не может вспомнить.
– Никто по фамилии Сент-Эндрю в этом городе не жил уже лет сто, – говорит Люк небрежно. Он ужасно сердит из-за того, что какая-то девица пытается его одурачить. И зачем только она так нагло врет? Какой ей от этого толк? – Со времен Гражданской войны, – добавляет Люк. – Так мне говорили, по крайней мере.
Девушка наставляет на него скальпель, чтобы привлечь его внимание.
– Слушайте, я совершенно не опасна. Если вы поможете мне уйти, я больше никому не сделаю ничего плохого. – Она разговаривает с Люком так, словно это он, а не она говорит бессмысленные вещи. – Позвольте мне показать вам кое-что.
И тут она без предупреждения поворачивает скальпель лезвием к себе и втыкает в грудную клетку. Длинная и широкая полоса, начинающаяся от левой груди, пересекает ребра и обрывается под правой грудью. На миг Люк застывает на месте. Он не сводит глаз с алого разреза на бледной коже. Еще мгновение… из разреза хлещет кровь и выглядывают мышцы.
– О господи! – еле слышно произносит Люк.
Да что же такое с этой девушкой? Она сошла с ума? Хочет, чтобы перед смертью было исполнено какое-то ее желание? Люк преодолевает оцепенение и бросается к каталке.
– Не подходите! – говорит девушка, вновь повернув скальпель острием к нему. – Просто смотрите. Смотрите.
Она приподнимает подбородок и разводит руки в стороны – наверное, хочет, чтобы Люку было лучше видно. Но он и так все прекрасно видит, вот только не верит собственным глазам. Края разреза начинают сходиться, они тянутся друг к другу, словно усики вьющегося растения, соединяются, сшиваются… Разрез перестает кровоточить, начинает заживать. Девушка дышит тяжело, но ей, похоже, не больно.
Люк не уверен даже в том, что крепко стоит на полу. У него на глазах происходит невероятное – невозможное! Что он должен думать? Он лишился рассудка? Или ему снится сон? Может быть, он заснул на кушетке в ординаторской? Что бы ни происходило перед его глазами, его разум отказывается это принять и начинает отключаться.
– Что за черт… – еле слышно шепчет Люк и только тут понимает, что пора бы сделать вдох. Он начинает дышать, его лицо краснеет. Он чувствует приступ тошноты.