Ахиллу Дежардену рассказывали, что к утратившим зрение то возвращается во сне.
Это касалось не только слепых. Любой, кого порвала жизнь, видит сны цельного создания. Человек без рук и без ног бегает и пинает футбольный мяч; глухой слушает симфонии, потерявшие близких, снова любят. Разум об­ладает собственной инерцией, привыкает за много лет к определенной роли и неохотно отказывается от прежней парадигмы.
Конечно, в конце концов, это проходит. Блекнут яркие видения, замолкает музыка, воображаемое уступает место чему-то более подобающему пустым глазницам и лопнувшей перепонке. Но на это уходят годы, десятилетия – и все это время мозг терзает себя по ночам напоминаниями о том, что имел когда-то.
Так случилось и с Ахиллом Дежарденом. Во сне у него была совесть.
Сны уносили его в прошлое, в жизнь скованного бога: в руках миллионы жизней, его владения простираются от геосинхронной орбиты до дна Марианской впадины. Он снова без устали сражался за добро, он подключен к тысяче каналов сразу, рефлексы и способности к распознаванию образов подстегнуты модифицированными генами и индивидуализированными нейротропами. Он наводил порядок там, где бушевал хаос. Приносил в жертву десять человек, но спасал сотню. Он изолировал эпидемические вспышки, разбирал завалы, обезвреживал террористов и экологические катастрофы, угрожавшие со всех сторон. Он плыл по радиоволнам и скользил по тончайшим нитям оптоволокна, вселяясь в перуанские морские фабрики, а минуту спустя – в корейский спутник связи. Он снова становился лучшим правонарушителем в УЛН, пробовал второй закон термодинамики на прочность, доходил до предела, а иногда и чуть дальше. Он был истинным духом из машины – а машина в те времена была повсюду.
Однако сны, искушавшие его чуть ли не каждую ночь, были не о власти, а о рабстве. Только во сне он мог вновь почувствовать ту парадоксальную покорность, что смывала с его рук реки крови. Они называли ее Трипом Вины. Набор искусственных нейротрансмиттеров, названия которых Дежарден не удосужился выучить. Он, как-никак, мог убить миллионы людей одним приказом: такую власть никому не дают в руки, не снабдив несколькими предохранителями. С Трипом в мозгу мятеж против общего блага становился физиологически невозможным. Трип Вины обрубал связь между абсолютной властью и абсолютной развращенностью: любая попытка применить власть во зло вызвала бы мощнейший эпилептический приступ. Ахиллу не случалось лежать без сна, сомневаясь в правоте своих поступков или в чистоте побуждений. То и другое ввели ему в жилы люди, менее склонные к колебаниям.
Эта безвинность была так утешительна! Вот ему и снилось рабство. И еще снилась Элис, освободившая его от цепей.
Во сне он мечтал их вернуть.
Понемногу сны ускользали, как всегда с ними быва­ет. Прошлое уходило: наступало беспощадное настоящее.
Мир разваливался, распадаясь на застывшие кадры, из глубин моря поднимался губительный вирус, использовавший вместо транспорта плоть подводницы из Н'АмПа – цифика, а барахтавшиеся в его турбулентном следе Власть Предержавшие и Упустившие прозвали агрессора Бета – гемотом и принялись сжигать людей и имущество в лихорадочных, тщетных попытках предотвратить грядущую смену режима. Северная Америка пала. Триллионы микроскопических пехотинцев маршировали по суше, безвозвратно губя почву и плоть. Полыхали и затухали войны: кампания в Н'АмПацифике, Колумбийский ожог, евроафриканское восстание. И, конечно, Рио – получасовая война, война, которую Трип Вины никак не должен был допустить. Дежарден, так или иначе, участвовал во всех. И, пока отчаявшиеся многоклеточные скатывались во внутренние распри, настоящий враг неотвратимо наползал на землю подобно душному одеялу. Даже Ахилл Дежарден, гордость Патруля Энтропии, не мог его сдержать.
Теперь, когда настоящее почти настигло его, он ощу­щал легкую печаль по всему, чего не сделал. Впрочем, то были фантомные боли, пережитки совести, оставшейся в далеком прошлом. Они почти не задевали его здесь, на зыбком перекрестке сна и яви, где на мгновение он вспоминал, что свободен и жаждет рабства.
Потом он открывал глаза, и не оставалось ничего, кроме равнодушия. Мандельброт, тушкой распластавшись у него на груди, замурлыкала. Рассеяно поглаживая ее, Ахилл вызвал утреннюю статистику. Ночь выдалась сравнительно спокойной: внимания заслуживали разве что на удивление безрассудные беженцы, попытавшиеся прорвать Североамериканский периметр. Они подняли парус под покровом темноты, вышли с Лонг-Айленда на переоборудованном мусоровозе в час-десять по Атлантическому Стандартному. Еще через час заинтересованные лица из евро – африканских кругов уже боролись за бабки, решая, кто же осуществит «вынужденную ликвидацию». Беглецы едва миновали мыс Код, когда алжирцы (алжирцы?) их сняли.
Система даже не стала поднимать Дежардена с по­стели. Мандельброт потянулась и отправилась на утрен­ний обход. Освободившись, Дежарден встал и зашле­пал к лифту. Шестьдесят пять пустующих этажей плав­но ушли вниз. Всего пару лет назад здесь гудел улей антикризисного центра: тысячи оперативников на Три­пе, вечно подвешенных на тонкой ниточке над нерв­ным срывом, с холодной бесстрастной бережливостью распоряжались жизнями и легионами. Теперь все это принадлежало ему одному. После Рио многое измени­лось.
Лифт выплюнул его на крышу УЛН. Соседние здания выстроились подковой, теснясь на границе расчищен­ной зоны. Статическое поле Садбери, задевавшее брюхом крыши самых высоких зданий, осыпало руки Дежардена мурашками.
Лучи встающего солнца подожгли руины повержен­ного царства.
Опустошение было не полным – пока еще не совсем. Города на востоке отчасти уцелели: вооружившись, огородившись стенами и без конца отражая претендующих на их земли захватчиков. Там, где конфликты не исчерпали себя, все еще клокотали линии фронта: одна-две даже стабилизировались. На континенте сохранились островки цивилизации. Их было не много, однако война продолжалась.
И все потому, что пять лет назад женщина по имени Лени Кларк восстала с океанского дна, и в крови ее бур­лила жажда мести пополам с Бетагемотом. Дежарден перешел посадочную площадку и встал на краю крыши. Пока он мочился в пустоту, над обрывом поднималось солнце. Сколько перемен, размышлял он. Сколько ярусов катастроф во имя нового равновесия. Его владения от планеты сжались до континента, под­паленного с краев. Кругозор, некогда вмещавший бес­конечность, теперь ограничивался побережьями. Руки, обнимавшие прежде весь мир, были ампутированы до локтей. Сам по себе Североамериканский сегмент Сети отсекли от прочих, словно электронную гангрену; Ахил­лу Дежардену приходилось иметь дело с мертвеющей массой.
И все же во многих отношениях он был сейчас могуществен, как никогда. Да, территория уменьши­лась, но меньше стало и тех, с кем доводилось ее де­лить. Он теперь был не столько командным игроком, сколько единоличником. Не то чтобы об этом многие знали...
Впрочем, кое-что не изменилось. Формально он все еще был сотрудником УЛН, ну или тех останков организации, какие еще сохранились на земном шаре. Мир давно повалился на бок – во всяком случае, близлежащие его части, но обязанности Дежардена остались прежними: минимизировать ущерб.
Вчерашние локальные пожары сегодня преобразились в пылающие преисподние, и Дежарден всерьез сомневался, что их теперь вообще возможно потушить, но он был из тех, кто мог хотя бы сдерживать их наступление. Он все еще оставался правонарушителем – смотрителем маяка, как он назвал себя в тот день, когда они наконец смилостивились и позволили ему остаться, – и сегодняшний день будет похож на все остальные. Предстоит отражать атаки и разоблачать врага. Какие-то жизни прервутся во имя спасения других, более многочисленных или более ценных. Надо будет уничтожать болезнетворных микробов и поддерживать имидж.
Повернувшись спиной к восходящему солнцу, он пе­реступил лежащее под ногами женское тело, нагое и вы­потрошенное. Эту женщину тоже звали Элис.
Он попытался вспомнить, совпадение это или нет.