I
Я защищаю свою честь
В ночь накануне нового учебного года (мне только-только исполнилось шестнадцать) Гейбл Арсли сказал, что хочет со мной переспать. Не в отдаленном будущем, не на следующей неделе, а прямо сейчас.
Следует признать, что я не слишком удачно выбирала парней. Меня тянуло к людям, которые не имели обыкновения спрашивать разрешения, – парням, похожим на моего отца.
Мы только что вышли из забегаловки, незаконно торговавшей кофе, которая находилась за Университетской площадью, в подвале церкви. Когда кофеин, как и тысячи других вещей, был запрещен, подобные заведения появились в большом количестве. Так много всего было объявлено вне закона (бумага выдавалась только по предварительному разрешению, были запрещены телефоны с камерами, шоколад и так далее), а законы менялись так часто, что можно было совершить преступление и даже не узнать об этом. Не то чтобы это имело большое значение. Полицейские были слишком загружены: думаю, примерно три четверти из них было уволено, когда наш город разорился. Оставшимся уже не хватало времени на то, чтобы обращать внимание на подростков, которые ловили кайф от кофе.
Я должна была догадаться, что происходит, когда Гейбл предложил проводить меня домой. Ночью было довольно опасно идти пешком от кафе до места, где я жила, на Девятнадцатой восточной улице, но обычно Гейбл предоставлял меня самой себе. Он-то жил в центре и, думаю, решил, что раз до сих пор меня еще не убили, то не стоит и беспокоиться.
Мы вошли в мою квартиру, которая находилась в семейной собственности практически целую вечность – с 1995 года, когда родилась моя бабушка Галина. Бабушка, которую все звали бабулей и которую я безумно любила, сейчас умирала в своей спальне. Она производила впечатление самой старой и самой больной женщины из всех, кого я знала. Уже при входе в квартиру можно было услышать шум медицинских машин, которые качали кровь по ее телу. Единственная причина, по которой их еще не отключили, как это обычно делалось, – то, что она несла ответственность за моего старшего брата, младшую сестру и меня саму. Но ее ум по-прежнему был острым. Галина была прикована к постели, но мало что ускользало от нее.
Должно быть, этой ночью Гейбл уже выпил шесть эспрессо, два из них с добавлением «Прозака» (также запрещенного), и теперь был сильно не в себе. Я не пытаюсь его оправдать, просто объясняю некоторые детали.
– Анни, – сказал он, ослабив узел галстука и присаживаясь на кушетку, – у тебя тут должен быть шоколад. Я знаю, что он у тебя есть, готов поспорить. Ну, давай, детка, подзаряди папочку шоколадкой.
На самом деле в нем говорил кофеин. Под его воздействием Гейбл становился совсем другим человеком. И особенно я ненавидела, когда он звал себя «папочкой». Должно быть, он взял это обращение из какого-то старого фильма. Мне всегда хотелось сказать: «Ты не мой папочка. Ради бога, тебе же всего семнадцать». Иногда я и в самом деле говорила эти слова, но чаще всего не обращала внимания. Мой настоящий отец говорил, что если обращать внимание на слишком много вещей, придется бороться с ними всю жизнь.
Именно шоколад был настоящей причиной, по которой Гейбл решил зайти ко мне домой. Я сказала ему, что он получит только один кусочек и потом ему придется уйти. Как я уже говорила, завтра был первый день нового учебного года (он учился в выпускном классе, я на год младше), и мне надо было выспаться.
Мы хранили шоколад в комнате бабули, в потайном сейфе на задней стенке ее шкафа для одежды. Я старалась ступать очень тихо, когда шла мимо ее кровати, хотя это было незачем делать – от медицинского оборудования был гул почти как в метро.
В бабулиной комнате пахло смертью. Этот запах был похож на смесь простоявшего день яичного салата (мясо птицы было нормировано), перезрелой дыни (фрукты были дефицитом), старых туфель и чистящего средства (продавалось только по талонам). Я ступила в ее просторный шкаф, отодвинула одежду и набрала код. За оружием лежал шоколад, горький, с лесными орехами, сделано в России. Положив плитку в карман, я закрыла сейф. По пути назад остановилась поцеловать бабушку, и она тотчас проснулась.
– Аня, – прохрипела она, – когда ты вернулась?
Я ответила, что совсем недавно. В любом случае она бы не узнала правды, а проведав, где я была, только забеспокоилась бы. Потом я сказала, что ей стоит поспать и что я не хотела ее будить:
– Ты должна отдохнуть, бабуля.
– Зачем? Я и так скоро буду отдыхать вечно.
– Не говори так. Ты будешь жить еще очень долго, – солгала я.
– Есть разница между «быть живой» и «жить», – пробормотала она и сменила тему: – Завтра первый день школы.
Я удивилась, что бабушка это помнит.
– Аннушка, возьми славную плитку шоколада из шкафа, хорошо?
Я сделала, как она велела: положила плитку из кармана обратно в сейф и взяла другую, точно такую же.
– Не показывай никому. И не делись ни с кем, кроме того, кого полюбишь всей душой.
«Легче сказать, чем сделать», – подумала я, но пообещала исполнить ее волю. Я снова поцеловала пергаментно-сухую бабушкину щеку и осторожно закрыла за собой дверь. Я любила бабулю, но больше не могла оставаться в этой ужасной комнате.
Когда я вернулась в гостиную, Гейбла уже там не было. Но я знала, где он.
Он в отключке лежал поперек моей кровати. Я списала это на кофеин. Немного выпьешь и уже чувствуешь себя поддатым. Выпьешь слишком много – и вырубаешься. По крайней мере, именно так он действовал на Гейбла. Я слегка потянула его за ногу. Он не просыпался. Я начала тормошить его сильнее. Он хрюкнул и перекатился на спину. Похоже, придется его здесь оставить, решила я. На худой конец, я могла переночевать на кушетке. Так или иначе, Гейбл был такой милый, когда спал. Безобидный, как щенок или маленький мальчик. Пожалуй, больше всего мне он нравился именно в таком состоянии.
Я достала школьную форму и повесила ее на спинку стула, сложила вещи в сумку и зарядила электродоску. Отломила квадратик шоколада. Запах был сильный, лесной. Я завернула плитку обратно в серебряную обертку и положила в верхний ящик письменного стола. Было здорово, что мне не пришлось делить ее с Гейблом.
Возможно, вы спросите, почему же Гейбл оставался моим бойфрендом, в то время как я не хотела делить с ним шоколад. Причина в том, что он был нескучным, чуточку опасным и я – дурочка – считала это привлекательным. И – упокой Господи твою душу, папа, – возможно, мне не хватало позитивной мужской ролевой модели в окружении. Кроме того, делить шоколад – это не обыденное действие. К этому надо прийти.
Я решила принять душ, чтобы не тратить на него время утром. Когда спустя 90 секунд (вода все дорожала, и душ принимали по таймеру) я вышла, завернувшись в полотенце, Гейбл сидел, скрестив ноги, на кровати и запихивал в рот остатки моего шоколада.
– Ты лазил в мой стол! – вскрикнула я.
Уголки его рта, большой и указательный пальцы были испачканы в шоколаде.
– Я не лазил, я нашел его по запаху, – пробормотал он с набитым ртом, потом перестал чавкать и посмотрел на меня. – Ты выглядишь здорово, Анни. Такая чистая.
Я плотнее затянула полотенце.
– Ну, теперь, когда ты проснулся и получил свой шоколад, тебе пора идти, – сказала я.
Он не пошевелился.
– Давай, выметайся отсюда! – сказала я решительно, но негромко. Мне вовсе не хотелось разбудить родственников или бабулю.
Вот тогда-то он и сообщил мне, что нам пора заняться сексом.
– Нет, ни за что, – сказала я, жалея всей душой, что решила принимать душ, когда в моей постели лежал такой опасный парень, да еще и под кофеином.
– Почему? – спросил он. Потом добавил, что влюблен в меня. Мне говорили такое в первый раз, но даже такая неопытная девушка, как я, поняла, что это была ложь.
– Я хочу, чтобы ты ушел. Завтра у нас уроки, надо выспаться.
– Я не могу уйти, уже больше полуночи.
С полуночи в городе был комендантский час для несовершеннолетних (хотя и не было достаточного количества полицейских, чтобы за этим следить). Сейчас было только без четверти двенадцать, так что я солгала и сообщила ему, что он еще успеет домой, если побежит.
– Я никуда не успею, Анни. Кроме того, моих родителей нет дома, а твоя бабушка не узнает, если я останусь. Ну, давай, иди ко мне.
Я отрицательно замотала головой и постаралась выглядеть построже. Это не так-то легко, когда на тебе желтое полотенце в цветочек.
– Разве то, что я признался тебе в любви, для тебя ничего не значит? – спросил он.
Я немного подумала и решила, что не значит:
– Не совсем. Я знаю, что на самом деле ты этого не думаешь.
Он уставился на меня большими мутными глазами, словно я оскорбила его чувства или что-то в этом роде. Потом Гейбл откашлялся и попробовал другой подход:
– Ну, давай, Анни. Мы встречаемся уже почти девять месяцев. Я ни с кем дольше не встречался. Так что… ну… почему нет?
Я выдала ему целый список причин. Во-первых, сказала я, мы слишком молоды. Во-вторых, я его не люблю. В-третьих – самое важное! – я не желаю заниматься сексом до брака. В душе я была примерной католической девочкой и точно знала, куда заведет меня согласие на его предложение – прямиком в ад. К вашему сведению, я верила (и верю) в рай и ад, и оба мне не кажутся абстракцией. Подробнее расскажу позже.
У него в глазах появилось странное выражение – возможно, следствие употребленного им контрабандного товара, и он встал с кровати, подошел ближе ко мне и начал поглаживать мои голые руки.
– Прекрати, – сказала я. – Гейбл, это действительно уже не смешно. Я знаю, что ты хочешь заставить меня снять полотенце.
– Почему ты решила принять душ, если не хотела…
Я сказала, что сейчас закричу.
– И что? – спросил он. – Твоя бабушка не может встать с кровати. Твой брат – придурок, а сестра – ребенок. Ты их только расстроишь.
Какая-то часть меня все еще не могла поверить, что подобное происходит в моем собственном доме, как я могла быть такой безмозглой и такой беззащитной. Я подтянула полотенце до подмышек и, вскрикнув: «Лео не придурок!», отпихнула Гейбла так сильно, как только могла.
В конце коридора открылась дверь, и послышались шаги. В дверном проеме появился Лео. Он был так же высок, как отец (почти метр девяносто), на нем была пижама с узором в виде собачек и косточек. Несмотря на то, что я пока держала ситуацию под контролем, я никогда еще не была так рада видеть моего старшего брата.
– Привет, Анни! – Лео быстро приобнял меня и обернулся к моему будущему бывшему бойфренду: – Привет, Гейбл. Я услышал шум. Мне кажется, тебе пора идти. Ты разбудил меня, но это не страшно. Однако если ты разбудишь Нетти, будет очень плохо, так как ей надо идти завтра в школу.
Лео проводил Гейбла до входной двери. Я расслабилась только тогда, когда услышала звук закрывающейся двери и щелканье замка.
– Мне кажется, что твой бойфренд не очень хороший человек, – вернувшись, сказал мне Лео.
– Знаешь что? Мне тоже так кажется, – ответила я. Я собрала брошенные Гейблом обрывки шоколадной фольги и скатала их в шарик. Если руководствоваться словами бабушки, то единственным парнем, с которым стоило разделить шоколад, был мой брат.
Первый день школы был хуже, чем все остальные дни учебного года, а они отвратительны по умолчанию. Вокруг уже знали, что Гейбл Арсли и Аня Баланчина расстались. Это раздражало. Нет, не потому, что я собиралась остаться с ним после тех мерзостей, что он творил прошлой ночью, но потому, что я хотела порвать с ним сама. Я хотела, чтобы он извинялся, рыдал, вопил. Я хотела уходить прочь, не оборачиваясь, пока он выкрикивает мое имя. И так далее в том же духе, понимаете?
Должна отметить, что слухи распространяются с поразительной скоростью. Школьникам не позволяется иметь мобильных телефонов, и никто из учеников не мог опубликовать эту историю в Интернете или каким-либо другим образом без разрешения, даже не мог отправить е-мейл без почтового сбора. И все же слухи всегда расходились. И яркая ложь распространяется чертовски быстро, куда быстрее, чем грустная и скучная правда. К концу третьего урока история нашего разрыва уже была законченным произведением, и я была единственной, кто не приложил к этому руку.
Я пропустила четвертый урок, чтобы пойти на исповедь.
Когда я зашла в исповедальню, через экран можно было различить женственный силуэт матери Пьюзины. Верьте или нет, но она была первой женщиной-священником в Школе Святой Троицы. В наши дни каждый был вроде как без предрассудков, но тем не менее, когда в этом году коллегия попечителей провозгласила ее настоятельницей, многие родители стали жаловаться. Всегда есть люди, которым просто не нравится мысль, что женщина может быть священником. Школа Святой Троицы была не только католической школой, но и лучшей школой в Манхэттене. И родители, которые платили огромные деньги за обучение своих детей, понимали, что школа не должна измениться, какие бы перемены к худшему ни происходили вокруг.
Я опустилась на колени и перекрестилась:
– Благословите меня, матушка, ибо я согрешила. Со времени моей последней исповеди прошло три месяца…
– Что беспокоит тебя, дочь моя?
Я рассказала ей, что неподобающе думала о Гейбле Арсли все утро. Я не назвала его имя прямо, но, возможно, мать Пьюзина знала, о ком я говорю. В конце концов, вся школа это знала.
– Ты намереваешься вступить с ним в связь? – спросила она. – Действия гораздо больший грех, чем мысли.
– Я знаю это, преподобная мать, – сказала я. – Ничего подобного. Дело в том, что этот парень распускает обо мне слухи, и я думала о том, что ненавижу его, хочу убить или причинить боль, хотя бы ненадолго.
Мать Пьюзина издала смешок, который меня несколько покоробил.
– Это все? – спросила она.
Я сообщила ей, что упоминала имя Господне всуе несколько раз за лето. Большая часть пришлась на период, когда указ мэра ограничил использование кондиционеров. Один из дней, в течение которых мы не могли ими пользоваться, пришелся на самый жаркий день в августе. 40 градусов жары и тепло, исходящее от медицинских машин бабушки, сделали нашу квартиру очень близким подобием ада.
– Что-нибудь еще?
– Еще кое-что. Моя бабушка очень больна, и, несмотря на то, что я люблю ее, – мне было очень тяжело это произносить, – иногда мне бы хотелось, чтобы она умерла.
– Ты не хочешь видеть, как она страдает. Господь понимает, что на самом деле ты не желаешь ей смерти, дитя мое.
– Иногда я дурно думаю о мертвых, – добавила я.
– О ком-то конкретном?
– Большей частью о моем отце. Но иногда и о моей матери. И иногда…
Мать Пьюзина прервала меня:
– Возможно, три месяца – это слишком большой перерыв между исповедями для тебя, дочь моя.
Она снова издала свой неприятный смешок, но я все равно продолжала. В следующем грехе было особенно тяжело признаться.
– Иногда я стыжусь моего старшего брата, Лео, потому что он… Он в этом не виноват. Он очень добрый, очень любящий брат, но… Возможно, вы знаете, что он немного… глуповатый. Сегодня он хотел проводить меня и Нетти до школы, но я сказала ему, что он больше нужен бабушке дома и что он опоздает на работу. И то и другое было ложью.
– Ты все сказала?
– Да, – ответила я, склоняя голову. – В этих и во всех других моих грехах я раскаиваюсь.
Потом я произнесла молитву о прощении.
– Отпускаю тебе грехи во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, – произнесла мать Пьюзина. В качестве епитимьи она сказала мне прочесть «Богородице» и «Отче наш», что мне показалось до смешного малым наказанием. Ее предшественник, отец Ксавьер, знал толк в епитимьях.
Я встала и уже собиралась отдернуть бордовую занавеску, когда она сказала мне: «Аня, зажги свечки за твоих отца и мать», – отодвинула экран и протянула мне два талона.
– Оказывается, теперь ограничили потребление свечей, – проворчала я под нос. Бесконечный поток глупых талонов и печатей (мы ведь должны бережно расходовать бумагу, не так ли?), произвольная система начисления очков, постоянные изменения правил лимитированного потребления ужасно раздражали. Всех этих ограничений практически невозможно было придерживаться. Неудивительно, что так много людей пользовалось услугами черного рынка.
– Смотри на вещи оптимистичнее. Ты по-прежнему можешь приходить к причастию так часто, как захочешь, – ответила мать Пьюзина.
Я взяла талоны и поблагодарила мать Пьюзину («За все то доброе, что могут сделать зажженные свечи», – горько подумала я). Я была абсолютно уверена, что мой отец в аду.
Отдав талоны монахине с плетеной корзиной, полной квитанций, и стопкой записок, я пошла в часовню и зажгла свечу за маму.
Я помолилась о том, чтобы, несмотря на то, что она вышла замуж за главу преступной семьи Баланчиных, она все равно не попала в ад.
Я зажгла свечу за отца.
Я помолилась, чтобы ад был не очень жарким даже для убийцы.
Я так скучала по ним обоим.
Моя лучшая подруга Скарлет ждала меня снаружи.
– Поздравляю вас с пропуском первого в этом году урока фехтования, госпожа Баланчина, – сказала она, взяв меня под руку. – Не беспокойся, я прикрыла тебя. Сказала, что у тебя проблемы с расписанием.
– Спасибо, Скарлет.
– Не за что. Сразу видно, что за год нас ждет. Пошли в кафе?
– А у меня есть выбор?
– Ну да, ты можешь провести остаток года, прячась в церкви.
– Может быть, я даже стану монахиней и дам зарок, что никогда в жизни не буду встречаться с парнями.
Скарлет повернулась и пристально посмотрела на меня:
– Нет, покрывало тебе не пойдет.
По дороге в столовую Скарлет рассказала мне, какие сплетни распространял про меня Гейбл, но большую часть я уже слышала. Самое важное: он расстался со мной, потому что я кофеиновая наркоманка, потому что я «вроде потаскушки» и потому что начало учебного года было хорошим поводом «избавиться от хлама». Я успокоила себя мыслью, что если бы папа был жив, он мог бы приказать убить Гейбла Арсли.
– Так что знай, что я защищала твою честь.
Я была уверена, что она так и делала, но ее вряд ли слушали. Люди считали ее симпатичной, смешной девушкой, склонной все драматизировать.
– В любом случае все знают, что Гейбл Арсли – лошадиная задница. Завтра об этой истории забудут. Сейчас болтают, потому что все они неудачники и у них нет личной жизни. А также потому, что сегодня первый день учебного года и ничего интересного пока не случилось.
– Он назвал Лео придурком, я говорила тебе?
– Нет! – сказала Скарлет. – Вот дрянь!
Мы уже стояли у двустворчатой двери, которая вела в столовую.
– Я ненавижу его. Я на самом деле искренне ненавижу его, – сказала я.
– Я знаю. Я никогда не понимала, что ты в нем нашла, – ответила она и толкнула створку. Она была хорошей подругой.
Стены столовой были обшиты деревянными панелями, а пол был в черно-белую клетку, что заставляло меня чувствовать себя шахматной фигурой. Я увидела, что Гейбл сидит во главе одного из длинных столов у окна. Он сидел спиной к двери, так что меня не видел.
На обед в этот день была лазанья, которую я всегда терпеть не могла. Красный соус напоминал о крови и кишках, а сыр рикотта – об ошметках мозга. Я видела настоящие кровь и кишки, так что знаю, что говорю. Как бы то ни было, есть мне не хотелось.
Как только мы уселись, я подтолкнула свой поднос к Скарлет:
– Хочешь?
– Мне хватит, спасибо.
– Хорошо, давай поговорим о чем-нибудь другом.
– Другом, а не о…
– Не смей произносить это имя, Скарлет Барбер!
– …о лошадиной заднице, – сказала она, и мы обе прыснули. – Кстати, в нашей группе по французскому появился новый очень многообещающий парень. Он не похож на других. Он выглядит, ну, не знаю, мужественно. Его имя Гудвин, но он сокращает его до Вина.[2] Ну разве не супер?
– Это что-то значит?
– Ну, что-то да значит. Папа говорит, что это, ну, великолепный или что-то вроде. Он точно не знает. Спроси бабушку, хорошо?
Я кивнула. Отец Скарлет был археологом и пах, как мусорная куча, потому что целыми днями раскапывал свалки. Скарлет еще какое-то время продолжала рассказывать о новом парне, но я слушала вполуха. Меня сейчас заботило другое. Время от времени я кивала и гоняла отталкивающего вида лазанью по тарелке.
Я подняла голову, и Гейбл поймал мой взгляд. То, что случилось потом, видится мне словно в тумане. Позже он утверждал, что ничего такого не имел в виду, но я была уверена, что он посмотрел на меня, усмехнулся и что-то прошептал на ухо девушке, сидевшей слева от него (она была десятиклассницей, возможно, даже новенькой, я ее не знала), и они оба рассмеялись. В ответ я подняла тарелку с недоеденной, все еще обжигающей лазаньей (всю пищу, согласно закону, требовалось разогревать при 80 градусах, чтобы предотвратить распространение бактериальных заболеваний), быстро пошла по диагонали через черно-белый пол, словно сошедший с ума шахматный слон, и вот уже голова Гейбла оказалась покрыта рикоттой и томатным соусом.
Гейбл вскочил, его стул опрокинулся. Мы стояли лицом к лицу; казалось, все остальные в столовой исчезли. Он начал орать, обзывая меня словами, которые я не берусь здесь повторить. Я также не буду перечислять полный список проклятий, которые он обрушил на мою голову.
– Я принимаю твои извинения, – сказала я.
Он занес было кулак, чтобы ударить меня, но остановился.
– Ты этого не стоишь, Баланчина. Ты такая же мерзавка, как и твои мертвые родители. Я бы тебя отчислил, будь моя воля.
И он пошел прочь из столовой, пытаясь по пути стереть часть соуса руками, но это было бессмысленно. Он был весь покрыт им. Я улыбнулась.
После восьмого урока мне пришел в письменном виде приказ явиться в кабинет директора после окончания учебного дня.
В первый день года практически все умудрялись избегать неприятностей, так что в коридоре было пусто и ждать мне пришлось недолго. Дверь была закрыта – значит, кто-то уже был в кабинете. На диванчике в коридоре ждал какой-то длинноногий парень, которого я не знала. Секретарь сказал мне, что мне нужно сесть.
На парне была серая шляпа, которую он снял при моем приближении. Он кивнул, я кивнула в ответ. Он искоса взглянул на меня:
– Хорошая была драка, верно?
– Ну, можно сказать и так.
Я была не в том настроении, чтобы заводить новые знакомства. Он обхватил руками колено. На руках у него были мозоли, и, вопреки обстоятельствам, мне это показалось интересным.
Должно быть, он заметил, что я изучаю его, потому что спросил, на что я смотрю.
– На твои руки. Они слишком мозолистые для городского парня.
Он рассмеялся и сказал, что он с севера, из сельского района, где его семья сама выращивала себе пищу.
– Большинство мозолей осталось с того времени. А парочка от гитары. Я далеко не профессионал, мне просто нравится играть. А происхождение остальных я не могу объяснить.
– Интересно, – сказала я.
– Интересно, – повторил он. – Кстати, меня зовут Вин.
Я повернулась и внимательно посмотрела на него. Значит, вот он какой, новый парень, о котором говорила Скарлет. Она была права: на него было приятно посмотреть. Высокий, стройный. Загорелая кожа и кисти рук, должно быть, вследствие сельских трудов, о которых он говорил. Нежные синие глаза и рот, который, казалось, привык улыбаться. Совсем не мой типаж.
Он протянул мне руку, и я пожала ее.
– Ан… – начала было я.
– Анна Баланчина, я уже знаю. О тебе все сегодня говорят без перерыва.
– Хмм… – пробормотала я, чувствуя, как лицо заливает краска. – Должно быть, тогда ты думаешь, что я либо сумасшедшая, либо потаскушка, либо наркоманка, либо наследница мафии, так что даже не знаю, почему ты решил заговорить со мной!
– Не знаю, как у вас тут принято, но в тех местах, откуда я родом, мы предпочитаем сами составлять мнение о людях.
– А почему ты здесь?
– Это ужасно долгая история, Аня.
– Нет, я имею в виду, тут, у двери в кабинет директора. В чем ты провинился?
– Вам предлагаются варианты ответа, нужно выбрать правильный, – сказал он. – Вариант А. Несколько остроумных комментариев на уроке теологии. Б. Директор хочет поговорить с новым учеником на тему ношения шляпы в школе. В. Мое расписание. Я слишком умен для своего класса. Г. Я свидетель, видевший, как девушка вывалила лазанью на голову своему парню. Д. Директор бросила мужа и хочет убежать со мной. Е. Ничего из перечисленного. Ж. Все из перечисленного.
– Бывшему парню, – пробормотала я.
– Это хорошо, – сказал он.
В этот самый момент дверь в кабинет директора отворилась и оттуда вышел Гейбл. От горячего соуса на его лице остались красные пятна, а белая рубашка была вся перепачкана, что, как я знала, чертовски его злило.
Гейбл нахмурился, увидев меня, и прошептал:
– Оно того не стоило.
Директор высунула голову в коридор и сказала Вину:
– Мистер Делакруа, вы не возражаете, если я сначала поговорю с мисс Баланчиной?
Он не возражал, и я зашла в кабинет. Директор закрыла за нами дверь.
Я заранее знала, что произойдет. Мне назначат испытательный срок и заставят работать в столовой до конца недели. Даже принимая во внимание эти факторы, лазанья на голове Гейбла все равно их перевешивала.
Директор сказала:
– Вы должны научиться решать свои небольшие проблемы во взаимоотношениях вне стен Школы Святой Троицы, мисс Баланчина.
– Простите, директор.
Казалось неуместным упоминать, что Гейбл накануне пытался меня изнасиловать.
– Следовало бы вызвать в школу вашу бабушку Галину, но я знаю, что она болеет. Не стоит ее беспокоить.
– Благодарю вас, директор. Я ценю это.
– Если честно, Аня, я беспокоюсь за вас. Такое поведение, если оно войдет в привычку, может серьезно повредить вашей репутации.
Словно она не знала, что я родилась уже с плохой репутацией.
Выйдя из кабинета директора, я увидела свою двенадцатилетнюю сестру Нетти, которая сидела рядом с Вином. Должно быть, Скарлет рассказала ей, где меня найти. Или Нетти сама догадалась – я была в кабинете директора уже далеко не в первый раз. На Нетти была шляпа Вина; очевидно, они уже познакомились. Какая же она маленькая кокетка! Но очень милая. У Нетти были длинные блестящие черные волосы, как и у меня, разве что у нее они были прямые, а у меня неукротимо вились.
– Прости, что прошла без очереди, – извинилась я перед Вином.
Он пожал плечами.
– Отдай шляпу Вину, – сказала я Нетти.
– Она мне идет, – ответила она, взмахнув ресницами.
Я сняла шляпу с ее головы и протянула ее Вину:
– Спасибо за то, что присмотрел за ребенком.
– Хватит инфантилизировать меня! – возмутилась она.
– Отличное слово, – прокомментировал Вин.
– Спасибо, – ответила Нетти. – Так уж случилось, что я знаю много слов.
Чтобы подразнить Нетти, я взяла ее за руку. Мы почти дошли до конца коридора, когда я обернулась и сказала:
– Мой вариант ответа – В. Возможно, ты действительно слишком умен для своего класса.
Он подмигнул (подмигнул?):
– Я никому не скажу.
Нетти громко вздохнула:
– Ах, он мне нравится.
Я завела глаза к потолку (мы уже вышли из дверей):
– Даже не думай об этом. Он слишком стар для тебя.
– Всего на четыре года, – ответила Нетти. – Я уже спрашивала.
– Ну, это очень большая разница, когда тебе всего двенадцать.
Мы опоздали на автобус, которым обычно добирались домой, а из-за сокращений бюджета Управления городского транспорта следующий должен был быть только через час. Мне хотелось попасть домой раньше, чем Лео придет с работы, и я решила пойти через парк. Когда-то папа рассказывал мне, каков был парк во времена его детства: деревья, цветы, белки, озера, где люди катались на лодках, продавцы продавали любую еду, какую только можно вообразить, зоопарк, полеты на воздушных шарах, летом концерты и представления на открытом воздухе, зимой – катания на санках и на коньках. Все уже давно было не так.
Озера высохли или их осушили, и большая часть зелени погибла. От прежнего парка осталось несколько покрытых граффити статуй, сломанных скамеек, заброшенных зданий, и мне сложно было представить, что кому-то нравилось тут бывать. Для меня и Нетти парк стал дорогой длиной в полмили, которую надо было пройти как можно быстрее до того, как стемнеет. Под покровом темноты тут собирались все те, кого не хочется встретить в городе. Я не знаю, почему все так изменилось, но могу вообразить, что причины те же самые, что и повсюду – недостаток денег, воды, просчеты управления.
Нетти злилась на меня за шутку о том, что Вин присматривал за ней, так что отказалась идти рядом со мной. Мы пересекали Большой луг (полагаю, на нем когда-то была трава), когда она отбежала вперед метров на десять.
Потом на пятнадцать.
А потом и на все тридцать.
– Вернись, Нетти! – закричала я. – Там опасно! Нам надо держаться вместе!
– Хватит звать меня Нетти. Меня зовут Наталья, и к вашему сведению, Анна Леонидовна Баланчина, я могу сама о себе позаботиться!
Я рванула за ней, но она отбежала еще дальше. Я почти уже не видела ее; в своей школьной форме она казалась крошечной точкой. Я побежала еще быстрее.
Нетти была за застекленной частью огромного здания, которое когда-то было художественным музеем Метрополитен (а сейчас стало ночным клубом), и она уже была не одна.
Невероятно истощенный ребенок, одетый в лохмотья и, что удивительно, в старую футболку с логотипом Шоколадной фабрики Баланчина, приставил пистолет к голове моей сестры.
– А теперь снимай обувь, – пропищал он.
Хлюпая носом, Нетти склонилась, чтобы расшнуровать туфли.
Я внимательно рассмотрела ребенка. Несмотря на истощение, парень казался крепким, но я была уверена, что смогу одолеть его. Я оглядела окрестности – вдруг у него были сообщники. Но нет, мы были одни. Главной проблемой было оружие, так что я посмотрела на пистолет.
И я сделала то, что, должно быть, покажется вам сумасшествием.
Я встала между мальчиком и сестрой.
– Аня! Нет! – закричала моя младшая сестра.
Дело в том, что мой папа кое-что рассказал мне об огнестрельном оружии. У пистолета мальчика не было магазина. Другими словами, не было пуль, разве что одна уже была внутри, но я могла поспорить, что там было пусто.
– Почему бы тебе не поискать кого-нибудь с обувью твоего размера? – спросила я мальчика. Парень в самом деле был сантиметров на десять ниже Нетти. На близком расстоянии было видно, что он еще моложе, чем я думала, – должно быть, лет восемь-девять.
– Я тебя застрелю, – сказал мальчик. – Правда застрелю!
– Да ну? – ответила я. – Хотелось бы на это посмотреть.
Я схватила пистолет за ствол. Сначала я думала бросить его в кусты, но при дальнейшем размышлении решила, что не хочу, чтобы мальчик продолжал пугать им людей. Поэтому я положила его в сумку. Это был отличный пистолет. Мог бы легко убить и сестру, и меня, если бы был исправен, конечно.
– Давай, Нетти, забери свои вещи у мальчика.
– Он еще ничего не взял, – ответила Нетти. Она продолжала плакать.
Я кивнула, протянула Нетти платок и сказала, чтобы она высморкалась.
И тут несостоявшийся грабитель тоже начал плакать.
– Отдай мне мой пистолет!
Он бросился на меня, но мальчик ослаб от голода, и я почти не ощущала ударов.
– Мне жаль, но тебя могут убить, если ты будешь размахивать этой сломанной штукой.
Это была чистая правда. Должно быть, я первая заметила, что пистолет без обоймы; а ведь другие люди, столь же сведущие в оружии, как я, могли бы легко всадить парню пулю между глаз. Мне было немного стыдно, что я забрала его пистолет, поэтому я дала ему деньги, которые были в кошельке. Их было немного, но хватало на поход в пиццерию.
Не колеблясь ни секунды, он выхватил деньги, прокричал в мой адрес ругательство и исчез в парке.
Нетти протянула мне руку, и мы молча шли до тех пор, пока не оказались в относительной безопасности Пятой авеню.
– Зачем ты сделала это, Аня? – прошептала она, когда мы ждали у пешеходного перехода. Я почти не слышала ее голос на фоне городского шума. – Почему ты дала ему деньги после того, как он пытался ограбить меня?
– Потому что ему повезло меньше, чем нам, Нетти. А папа всегда говорил, что мы должны быть внимательны к тем, кому повезло меньше, чем нам.
– Но ведь папа убивал людей, правда?
– Да, папа был сложным человеком, – согласилась я.
– Я уже забываю, как он выглядел, – сказала Нетти.
– Он выглядел, как Лео. Тот же рост. Те же черные волосы. Те же голубые глаза. Но папины глаза были жесткими, а у Лео добрые глаза.
Когда мы пришли домой, Нетти пошла в свою комнату, а я пошарила в поисках чего-нибудь съедобного на ужин. Вряд ли меня можно было назвать вдохновенным поваром, но если бы я не готовила, мы бы все ходили голодными, кроме бабули. Ее порция поступала через трубочку при помощи работника соцслужбы по имени Имоджин.
Я отмерила точно шесть стаканов воды, согласно инструкции на упаковке, и потом опустила туда макароны. Это, по крайней мере, понравится Лео – макароны с сыром были его любимым блюдом.
Я постучала в дверь его комнаты, чтобы порадовать его этим известием. Ответа не было, так что я зашла. Он должен был уже часа два как быть дома (он работал на полставки в ветеринарной клинике). Но комната была пуста, если не считать коллекцию игрушечных львов. Они вопрошающе уставились на меня своими пустыми пластиковыми глазами.
Я зашла в комнату бабули. Она спала, но я ее разбудила.
– Бабуля, Лео говорил, что куда-нибудь пойдет?
Бабуля потянулась за винтовкой, которую хранила под кроватью, но потом увидела, что это я.
– Ах, Аня, это ты. Ты испугала меня, девочка.
– Прости меня, бабушка. – Я поцеловала ее в щеку. – Лео нет дома. Я хотела спросить тебя, не собирался ли он куда-нибудь.
После длительного размышления бабуля сказала, что нет, не собирался.
– А приходил ли он с работы? – спросила я, стараясь не выказывать нетерпения. Очевидно, что у бабули был трудный день.
Казалось, она думает над этим вопросом целый миллион лет.
– Да. – Пауза. – Нет. – Снова пауза. – Я не знаю. – И бабуля снова замолчала. – Какой сегодня день недели, девочка? Я потеряла счет времени.
– Понедельник, – сообщила я ей. – Первый день школы, помнишь?
– Все еще понедельник?
– Он почти уже прошел, бабуля.
– Хорошо, хорошо. – Она улыбнулась. – Если все еще понедельник, то значит, это сегодня этот ублюдок Яков приходил повидать меня.
Слово «ублюдок» следовало понимать в прямом смысле. Яков Пирожков был незаконным сыном сводного брата моего отца. Яков (сам себя он звал Джексом) был на четыре года старше Лео, и с тех пор, как он, выпив слишком много водки на свадьбе, пытался лапать меня за грудь, я его не особенно любила. Мне тогда было тринадцать, а ему уже почти двадцать. Отвратительно. Правда, несмотря на это, мне всегда было немного неловко перед ним из-за того, как на него смотрели остальные члены семьи.
– И чего же хотел Пирожков?
– Проверить, не умерла ли я, – сказала бабушка. Она рассмеялась и показала на дешевые розовые гвоздики, стоящие в низкой вазе на подоконнике. Я раньше их не заметила. – Уродливые, правда? Цветы сейчас так сложно найти, и вот он их приносит. Думаю, он надеялся навести нас на эту мысль. Может быть, Лео ушел с ублюдком?
– Некрасиво так говорить, бабуля, – сказала я.
– Ох, Аннушка, я бы никогда не сказала ему такое в лицо, – запротестовала она.
– Что могло понадобиться Джексу от Лео?
При мне Джекс либо не обращал внимания на Лео, либо обращался с ним откровенно презрительно.
Бабушка пожала плечами (что для нее было непросто, принимая во внимание, как трудно ей было двигаться). Я заметила, что ее закрытые веки дрожат, и сжала ее руку.
Не открывая глаза, она сказала:
– Скажи мне, когда найдешь Леонида.
Я пошла назад на кухню, чтобы слить воду из кастрюли с макаронами. Позвонила на работу Лео, чтобы проверить, не задержался ли он там. Они сказали, что он ушел, как обычно, в четыре. Мне не нравилось ощущение, что я не знаю, где мой брат. Ему было девятнадцать, на три года старше меня, но он был и всегда будет под моей опекой.
Незадолго до того как мой отец был убит, он взял с меня обещание, что я всегда буду заботиться о Лео, что бы ни случилось. Мне тогда было всего девять лет, примерно как юному грабителю, и я была слишком мала, чтобы понимать, на что я соглашаюсь. «У Лео добрая душа, – сказал папа. – Он слишком хорош для нашего мира, девочка. Мы должны сделать все возможное, чтобы защитить его». Я кивнула, не совсем понимая, что папа только что обрек меня на обязанность длиной в жизнь.
Лео не родился особенным. Он был таким же, как и все другие дети, и даже лучше их с точки зрения моего отца. Сообразительный, внешне – вылитый отец, и, что самое главное, первенец. Папа даже дал ему свое имя. Лео звали Леонид Баланчин-младший.
Когда Лео было девять, они с мамой поехали на Лонг-Айленд, чтобы повидаться с моей бабушкой по материнской линии. Мы с Нетти (шести и двух лет) болели ангиной и остались дома. Папа согласился присмотреть за нами, хотя я не думаю, что это потребовало от него особой жертвы – он никогда не любил бабушку Фебу.
Конечно, они целились в отца.
Мама умерла мгновенно. Два выстрела через ветровое стекло, прямо в ее прекрасный лоб и пахнущие медом каштановые кудри.
Машина врезалась в дерево вместе с Лео.
Он выжил, но больше не мог говорить. И читать. И ходить. Папа отправил его в лучший реабилитационный центр, самую лучшую школу для детей с инвалидностью. И Лео явно стало гораздо лучше, но он больше никогда не будет прежним. Говорили, что мой брат навсегда останется с умом восьмилетнего ребенка. Говорили, что моему брату повезло. И это так и есть. Хотя я знала, что вынужденные ограничения расстраивали его, Лео смог многое сделать с тем интеллектом, что у него был. У него была работа, где все его считали отличным работником, и он был замечательным братом Нетти и мне. Когда бабушка умрет, Лео станет нашим опекуном – пока мне не исполнится восемнадцать.
Я полила макароны сырным соусом и уже думала о том, не позвонить ли в полицию (как бы бесполезно это ни было), когда открылась входная дверь.
Лео вбежал на кухню.
– Аня, ты готовишь макароны! У меня самая лучшая сестра на свете! – и он обнял меня.
Я мягко оттолкнула Лео.
– Где же ты был? Я чуть с ума не сошла. Если ты куда-то уходишь, ты должен был сказать бабуле или оставить мне записку.
Лео погрустнел:
– Не сердись, Аня. Я был с родственниками. Ты говорила, что все в порядке, если я с родственниками.
Я покачала головой:
– Я имела в виду бабушку, Нетти или меня. Ближайших родственников. Это значит…
– Я знаю, что это значит, – прервал меня Лео. – Ты не говорила «ближайших».
Я была уверена, что произносила это слово, но не стала настаивать.
– Джекс сказал, что ты не будешь возражать, – продолжал Лео. – Он сказал, что он родственник и ты не будешь возражать.
– Могу поспорить. Ты общался только с ним?
– Толстяк там тоже был. Мы пошли к нему.
Сергей Медовуха по прозвищу Толстяк был двоюродным братом моего отца и владельцем заведения, где мы с Гейблом были вчера вечером. Толстяк и в самом деле был толстым, что в наши дни казалось необычным. Я любила Толстяка так же, как и всех в нашей большой семье, но сказала ему, что не хочу, чтобы Лео заходил к нему в бар.
– И что же вы там делали, Лео?
– Мы ели мороженое. Толстяк закрыл свое заведение, и мы пошли за ним. У Джекса были… как ты их называешь, Аня?
– Талоны.
– Да-да, они самые.
Я хорошо знала моего кузена и подозревала, что талоны он сделал сам.
– Я выбрал клубничное, – продолжал Лео.
– Хм.
– Не злись, Аня.
Лео выглядел так, словно вот-вот заплачет. Я глубоко вздохнула и попыталась взять себя в руки. Одно дело – выйти из себя из-за Гейбла Арсли, а другое – так вести себя с Лео, что совершенно недопустимо.
– Мороженое было вкусное?
Лео кивнул.
– А потом мы пошли… обещай, что не будешь сердиться.
Я кивнула.
– А потом мы пошли в Бассейн.
Бассейн находился в одном из 90-х по номеру домов, располагавшихся на Вест Энд Авеню. Когда-то он действительно был женским бассейном – до первого водного кризиса, когда все бассейны и фонтаны осушили. Сейчас Семья (я имею в виду клан Баланчиных) использовала его в качестве обычного места встреч. Полагаю, бассейн достался им задешево.
– Лео! – закричала я.
– Ты обещала, что не будешь сердиться!
– Но ты же знаешь, что тебе нельзя ходить в западную часть города, не предупредив кого-нибудь!
– Я знаю, знаю. Но Джекс сказал, что много людей хотят встретиться там со мной. И еще он сказал, что там все родственники и что ты не будешь возражать.
Я была так зла, что даже дыхание перехватило. Макароны немного остыли, и я стала раскладывать их по тарелкам.
– Помой руки и скажи бабушке, что ужин готов.
– Не сердись, Аня.
– Я не сержусь на тебя.
Я уже собиралась попросить Лео пообещать, что он больше никогда не отправится в Бассейн, когда он произнес:
– Джекс сказал, что, возможно, я смогу работать в Бассейне. Семейный бизнес и все такое.
Я едва сдержалась, чтобы не грохнуть тарелку с макаронами об стену. Я знала, что не стоило сердиться на брата, да и два раза швырять макаронные изделия в один и тот же день казалось дурным тоном.
– Зачем это тебе? Ты же любишь работать в клинике.
– Да, но Джекс сказал, что было бы хорошо, если бы я работал с Семьей, – тут Лео сделал паузу, – как папа.
Я сжала губы.
– Не знаю, Лео. У них же в Бассейне нет животных, о которых надо заботиться. А сейчас сходи за бабушкой, хорошо?
Я смотрела, как мой брат выходит из кухни. При взгляде на него и не догадаешься, что с ним что-то не так. И возможно, мы слишком много думаем о его болезни. Нельзя отрицать, что Лео был хорош собой, силен и, в сущности, стал взрослым. Последнее пугало меня больше всего. Взрослые могут попасть в передрягу. Их можно обмануть. Их можно послать на остров Рикерс[3] или, что гораздо хуже, их можно убить.
Я разливала воду по стаканам и размышляла, что же задумал мой подонок кузен и сколько проблем из-за этого у меня будет.