Глава 1
Все-таки земляника – самая чудесная ягода! Алые сладкие капли прячутся под влажными от непросохшей утренней росы листьями – пока не встанешь на четвереньки, да не раздвинешь траву ладонями – и не найдешь! И много переспевших – солнышко стояло первый день, а в дождь землянику не пособираешь – вмиг промокнешь, да и ягоды в пальцах расползаются. Вот пока неделю моросило, ягоды зрели. И теперь под листьями пряталось много почти бордовых, мягких, которые честно можно было тянуть в рот, а не класть в туесок, привязанный к поясу.
А еще поход за земляникой – занятие на весь день. Убегаешь из дома рано утром, по росе, прихватив с собой краюху от вчерашнего каравая. А возвращаешься уже с закатом.
Ходила я с пятилетнего возраста одна. Не боялась ни леса, ни диких зверей, ни гадюк, что в изобилии ползали тут по болотам. Я не трогала их, а они меня. А вот смотреть мне нравилось. Как-то я весь день просидела, наблюдая, как семейство бобров строит на лесной речке запруду. И напрочь забыла про грибы, за которыми меня послали. За это меня оттаскали за косу и нещадно отходили по голым ногам вымоченными в воде для метлы березовыми прутьями – но память о светлом дне сохранилась до сих пор. Впрочем, как и белые поперечные шрамики на битых загорелых коленках.
Хотя в доме у Сибира с Фариной били меня всегда – я привыкла. Подзатыльники, шлепки, щипки. А если не увернешься – порой и пинки. И работа, работа, работа. Я не помню времени, когда играла на улице, как другие дети. Казалось, я всю жизнь выбираю из овечьей шерсти мусор, пряду, колю лучину, таскаю воду в дом моих благодетелей и в хлев скотине, дою коров. На мне было и мытье полов, и подметание двора, и чистка хлева, и запаривание отрубей, и кормежка десятка поросей, которых мой хозяин, дядька Сибир, муж Фарины, держал во дворе. Так что такой день, как сегодня – с нетронутой зеленой тишиной – был настоящим подарком. Моё счастье, что старшая дочь хозяев – Палаша, девица уж на выданье – землянику обожала. А вот собирать абсолютно не умела, да и панически боялась змей.
Вздохнула: тут весь косогор обобрала – надо на новое место переходить. Если расскажу, как здесь много ягод, может, и завтра в лес отпустят. Дармовое-то варенье на зиму всяко хорошо!
Повернулась так, чтобы солнце оказалось впереди, и пошла, особо не разбирая дороги, – так к опушке точно выберусь. Наша деревня Зеленая Благодень из целых двадцати дворов стояла на границе равнин и лесов у подножия Восточных гор. Так что иди на запад – и выберешься к людям. А повернешь на север – окажешься на морском берегу. Точнее, на утесах, круто обрывающихся к серой, вечно беспокойной глади. Кое-кто у нас пытался ловить рыбу и ставить сети, да только дело это было неверным: на лиги[2] и лиги в обе стороны тянулись острые шершавые скалы с пляшущими бурунами – и сеть порвет, и лодку пропорет. Рассказывали, что далеко на западе есть порт, где и корабли плавают, и рыбаки в море ходят, но деревенские говорили, что это брехня.
Я в корабли верила. Хотя бы потому, что по осени, когда резко менялись течения, к берегу иногда прибивало обломки и выкидывало разные замечательные вещи. С конца лета и до зимы у берега всегда дежурил кто-то из деревенских пацанов – смотрел, не выбросит ли чего море? А вообще, порядок дележа таких находок был строго определен. Первой право выбора имела семья того, кто заприметил трофей. Сколько сами на руках до вершины утеса дотащат – столько и их. Вторым подходил староста Хрунич с четырьмя сыновьями. После них – если что осталось – была очередь моего хозяина, Сибира. Ну и дальше – остальных деревенских, по важности и зажиточности. Особенно ценились металлические крепления и сундуки. А у старосты в парадной горнице висел на стене очень красивый полированный деревянный круг с кучей торчащих ручек. Хрунич звал его «шторвал», а я всё гадала, зачем такая красота нужна. Вот бы подержаться!
Изредка выкидывало утопленников. Часто после того, как прибой протащил тело по скалам, только по длине волос и можно было понять – мужик то или баба. И, что особенно расстраивало деревенских, одежда всегда приходила в негодность. Правда, пояса или сапоги иногда еще годились. Если не сушить на жаре да сразу пропитать маслом, то можно было и хорошую вещь получить. Тела на деревенском кладбище не хоронили – прикапывали неподалеку от берега в лощине, которая так и звалась – Похоронной. Ставили осиновые вешки, чтоб знать, где место уже занято, тем дело и кончалось. Ребятня пугала один другого, что по ночам по лощине бродят привидения. А кто их покой потревожит – душу высосут и в море уволокут!
Я как-то пошла туда ночью – рыжий Зимка и старостин Елька посулили мне, что, если не побоюсь и принесу горсть земли со свежей могилы, они со мной дружить будут. Друзей у меня никогда не было, а очень хотелось. Я и пошла. Вылезла ночью в окошко и, поджимая босые ноги, побрела к лесу. Думаю, меня саму в белой рубахе ниже колен можно было за привидение принять… В лощине никаких призраков я не увидела. Туман был такой, что я споткнулась, упала, перемазала всю рубаху. Могилу нашла на ощупь. Наскребла земли пальцами, сколько смогла. А когда встала, поняла, что не знаю, куда идти. Звезд не видно, вокруг туман, как молоко. Протянешь руку – наткнешься на ствол дерева. Или не наткнешься. И холод дикий. Рубаха в тумане вся промокла, к телу липнет. Испугалась тогда я жутко: думала, тут и замерзну. Где-то рядом с могилой мамы. А потом как помог кто. Вспомнилось, что вешки в изголовье ставят, а сами тела всегда головой на восток кладут. Значит, мне надо ближайший холмик ощупать и повернуться к ногам, на запад. Главное – из лощины выбраться, а там уж туман не такой густой – деревья видно и до опушки недалеко.
До дому добралась к рассвету. Рубаху сразу в корзину с грязным заныкала, чтоб не попало, – всё равно мне ее и стирать. А Елька с Зимкой обманули – когда принесла им горсть земли, разоржались мне в лицо и сказали, что я ее за хлевом нарыла. И что с такими, как я, не дружат. Такие – для другого… Мне тогда было восемь.
Я уже почти вышла на знакомую поляну близ опушки, когда, переходя пригорок, столкнулась нос к носу с собиравшей травы женщиной. Сначала испугалась – странная, на деревенских не похожа. Потом вспомнила, что видела ее раньше, хоть и по-другому одетую – не в штанах с сапогами и с завязанными платком волосами, а как все – в юбке и с косами. Ее уважали и побаивались. И имя у нее было чудное, на обычные Панька или Шимка не похожее – Тирнари. Рассказывали, что приехала она из большого города. Почему ей приглянулась такая глушь – никто не знал, предполагали разное. Кто говорил, что её муж за чернокнижие выгнал, кто что она от кого-то прячется. Шинкарь предположил, что она книгу пишет – мол, он самолично знахарку с пером над листом бумаги застал, – но его засмеяли: кто и где видел грамотную бабу?
Струхнув, попробовала юркнуть за толстую ель, но Тирнари жестом как приморозила меня к земле.
– Ты Мирка, сирота, правильно? Живешь у Сибира? – голос был низким, требовательным. Глаза не серые, как у всех в деревне, и не карие, как у меня, а зеленые, с черными ресницами, смотрят в упор, не смущаясь.
Застеснялась я. Уставилась в землю, еле головой кивнула.
– Иди сюда, покажу что искать надо. Пойдешь со мной. С твоим хозяином я вечером сама потолкую.
Я испугалась – ведь послали меня в лес за земляникой. А если не наберу, таких плюх надают, что неделю голова кругом идти будет. Тирнари как мысли прочла, усмехнулась:
– Не бойся. Если ты мне не сгодишься, отпущу через час. Тогда успеешь набрать свои ягоды. А если подойдешь, Сибир тебе уже ничего не сделает. Запоминай, что искать надо! Гриб на стволах берез – чагу – знаешь?
Я кивнула.
– Вороний глаз наверняка тоже знаешь. Теперь смотри внимательно – мох нужен. Вот такой, голубой. Он редкий. Найдешь – все не рви, ощипывай так, чтобы снова отрос. А место, если можешь, запомни. Вот еще солнцецвет и царь-корень – знаешь такие? Нет? Смотри сюда – вдругорядь объяснять не стану.
За час я сумела сыскать две больших чаги, куртинку редкого мха и царь-корень, по моему мнению, походивший на хилую рябину-недоросток Тирнари одобрительно кивнула головой, замотанной в синий платок до бровей:
– Хорошо!
Еще через час она дала мне кусок свежего хлеба, на котором лежала ветка укропа и – жуткая невидаль и дивное лакомство! – кусок куриного белого мяса. Я выпучила глаза и начала кланяться. Тирнари рассмеялась, но как-то невесело.
– Ну что, пойдешь ко мне жить?
Я посмотрела на бутерброд. Подняла взгляд на солнце. Прикинула, сколько времени уж прошло, как далеко мы ушли от земляничных полян и что ягод мне до вечера теперь точно не собрать. Оценила масштабы грядущей головомойки и вероятность того, что она перейдет в очередную порку крапивой или вожжами… и кивнула.
Почти до заката мы ходили по лесу – я прежде никогда не забиралась в чащу так далеко. Тирнари отдала мне одну из корзин и маленькую лопатку, оставив себе нож. К вечеру моя корзина была полна на две трети.
– Хорошо! – и мы повернули к заходящему солнцу.
Всю обратную дорогу я гадала: как живет травница? Представлялись то хоромы с железными воротами, то землянка с сушеными змеиными головами под потолком. Оказалось, не так и не эдак. Справная изба-пятистенка в часе ходьбы к югу от деревни. За избой – большой огород. Но не с огурцами или тыквами, как было принято в деревне, а с разными травами. Я узнала фиолетовые цветы душицы, розоватые – мяты, белые – мелиссы лимонной, лиловые – тимьяна. И над всем этим душистым великолепием стоял пчелиный гул.
– Пчел не боишься? – подняла черную бровь Тирнари.
Я помотала головой. Совсем не боюсь! Наоборот, после одного случая этим летом я стала считать их друзьями. Тогда несколько деревенских подростков подкараулили меня на опушке, когда я возвращалась из леса. Сначала просто начали обзываться. А потом попробовали повалить и содрать юбку. Чем такое может кончиться, в свои девять лет я знала – и дралась как бешеная. Расцарапала Ельке ногтями щеку до крови, другого укусила чуть не до кости… и рванула бежать. К деревне дорогу мне перекрыли, вот я и помчалась к поляне с пасекой. Парни кинулись следом, крича на ходу, что с этой шалавой сделают… Я не нашла ничего лучшего, как опрокинуть один из ульев, содрав крышку. И влетела в гудящее черное облако. Трое бросились за мной… а потом, еще резвее, от меня. Точнее, от пчел, которые искусали их так, что шеи стали толще, чем щеки. А глазки и вовсе в щелочки превратились.
Вечером к Сибиру пришел с жалобой сам староста Хрунич. А потом меня избили так, что два дня я не могла ни сидеть, ни работать. Лежала на скамейке в горячке. Тут уже тётка Фарина пошла к старосте и устроила тому скандал – что девка для дела нужна. А если хочет игрушку для своего балбеса, так пусть сам и кормит. Я случайно – из сеней – услышала пересказ этого разговора. Тогда я поняла две вещи: что Фарина за меня вступилась и что, пока не придут женские недомогания, трогать меня не должны. Что будет потом – я думать боялась. Мужчин я ненавидела. Всех.
Тирнари кивнула, будто что-то поняла.
– Завтра покажу, какие тут травы растут. И расскажу, как за чем ухаживать. А сейчас давай разберем, что принесли, и пойдем к старосте – скажу, что я тебя забираю.
Странно, мне показалось, что изба была не заперта. Тирнари просто повернула ручку и вошла. И собаки нет… Травница что, совсем чужих не боится?
В светлой сосновой горнице стоял по центру огромный, как на семью из восьми человек, стол с парой лавок и двумя стульями рядом. В дальней части – большая белая печь. Рядом – полки на стене со всякими коробками, банками, склянками. Под окнами – пара крепких сундуков. У боковой стены начиналась и уходила за печную трубу крутая лестница наверх. В другой боковой стене дверь во вторую комнату. Тирнари поймала мой взгляд:
– Моя. А ты будешь спать тут вот, под лестницей. Можно и наверху, но у печки зимой всяко теплее. А наверху травы сохнут, да припасы лежат. Но это потом. Сейчас запоминай: едим вот на этом краю стола. Остальное – для работы. Не вздумай туда тарелки ставить или хлеб класть – поняла? Сейчас разбираем травы – я покажу как. И вешаем сушить. А потом идем в деревню.
Я хотела открыть рот, спросить: а попить можно? – в горле пересохло – и прикусила язык. А то вдруг начну канючить, а меня выгонят? А мне очень, очень хотелось тут остаться. Я всю жизнь мечтала спать если не на печке, то хотя бы рядом. Чтобы было тепло и не нужно было в напрасной попытке согреться подтягивать худые колени к подбородку, обнимать себя руками и стучать зубами.
Кружку воды из ведра с колодезной водой мне выдали. И объяснили, что стоять это ведро должно на скамейке у печки. И надо его прикрывать деревянной крышкой, чтоб вода чистой была. К колодцу ходят с другим, что под лавкой. Кружкой не черпать. А вот берешь чистый ковшик с гвоздика на стене, им зачерпнула, в кружку себе налила, ведро прикрыла, а ковш снова на стену повесила. Вот так! Все это, в принципе, я уже знала, но послушно кивала головой. Убеждение, что если не хочешь неприятностей – не перечь и лишних вопросов не задавай, я усвоила в раннем детстве.
Уже в сумерках мы пришли к дому Хрунича. Тирнари цыкнула на мгновенно заткнувшуюся собаку и постучала кулаком в дверь. Похоже, старосты она не боялась совсем. Хозяин, увидев нас на пороге, вылупился на меня выцветшими глазами, почесал окладистую бороду.
– Значит, так, – начала травница, – сироту Мирку я себе забираю в помощницы. А если сгодится, станет ученицей. Сами знаете, сколько и за что мне должны, – вот её я беру, а долг прощаю. Согласны?
Староста открыл рот, но Тирнари подняла ладонь:
– Ну, мне с вами лясы точить некогда. Я сказала. К Сибиру сейчас зайду сама, заберу вещи девчонки да предупрежу, что ты добро дал. Прощевай, Хрунич!
Повернулась и потащила меня за руку за собой.
Вот так разговор!
Поймав мой восхищенный взгляд, Тирнари подмигнула.
Дома все прошло не так гладко. Когда до тетки Фарины дошло, что меня уводят, причем насовсем, начался жуткий скандал. К жене присоединился недовольный Сибир. Похоже, нападать на Тирнари дядька боялся, зато я услышала много всего, от знакомых с детства «чернавка поганая», «приживалка-нахлебница», «шлюхина дочка» и «подзаборное отродье» до того, что я – криворукая ленивица, за прокорм которой за девять лет Тирнари должна вернуть, если хочет меня забрать, десять золотых.
Такой разгневанной травницу я еще не видела.
– Я вижу не девчонку, а худосочную мышь затюканную. Десять золотых, говорите? Да как Мирка на вас с рассвета до ночи ишачила, вся деревня обзавидовалась! А куда ты, Фарина, дела те два кольца, что с рук ее матери сняла? Что такое материнское проклятье – слышала? Вот предрекаю тебе своей Силой – верни сама девке то, что у нее забрала, или ни одна из твоих трех дочерей замуж не выйдет!
Тетка Фарина побелела, открыла рот и схватилась за косяк.
Сибир рявкнул на жену:
– Дура! Неси кольца, пусть подавится! – потом покосился на меня нехорошим налитым кровью глазом. – А тебе еще припомню… Назад попросишься – не возьму!
Я хлопала глазами – какие кольца? Мне всегда говорили, что я – дочь забредшей в деревню и сдохшей в придорожной канаве шлюхи, которую приютили из жалости.
Но что бы там ни было, Фарина, вся в слезах, притащила шкатулку и с ненавистью ткнула ее в руки Тирнари:
– Бери!
Травница открыла, посмотрела на меня, потом заглянула под крышку. Достала оттуда желтенький тонкий ободок с блестящим переливающимся камушком и другое, белое, без камней – просто квадрат с непонятными знаками.
– Да, эти. Спасибо, Фарина. А содержание Мирка тебе давно отработала, и ты это знаешь. С дочерьми не волнуйся – к Палаше сваты будут до следующего лета. Поняла?
Тетка снова всхлипнула. Открыла рот, закрыла. Кивнула.
Тирнари посмотрела строго, развернула меня за плечо прочь от дома и пошла широким шагом, утягивая за собой. Я босыми ногами семенила следом.